Evgenii Shan - Енисей, река по меридиану

Весна в деревне – особой время. Когда день на севере становится ощутимо длиннее, когда белый чистый снег искрится и слепит глаза, отражая солнечные лучи, когда лёд на Енисее вдруг перестаёт играть всеми красками неба и становится тёмным, сердце каждого наполняется какой-то первобытной радостью. Хочется бегать и прыгать, как маленькому телёнку, которого в первый раз после рождения выпустили на солнышко в пригон. Когда я немного подрос и стал интересоваться географией, я страшно удивился узнав, что наша деревня – среднее течение реки Енисей, а совсем не Север. Зима, когда тяжёлое солнце не более чем на 4 часа выходит из-за горизонта и даёт возможность конному обозу преодолеть путь до колхозных стогов на Тису. Лето, когда в самом его разгаре, северный ветер заставляет всех надевать стёганые ватники. Географически это не Север, это средняя полоса бореальных таёжных лесов. К этому же поясу относились и хвойные леса Канады и США, Великие Озёра и Скалистые горы. Дикие леса американских индейцев были нам знакомы не только по книгам Фенимора Купера, Сат-ока и Сэтен-Томпсона. Мы не просто играли в индейцев, мы жили жизнью похожей на них.

Весенние дни звали нас в лес. Весна звала нас туда, где пряно пахло хвоёй, кислыми болотными травами и черемшой. Это называлось «за речку», за Кирпичное. Снег там сходил долго, болото с кедами промерзало за долгую зиму и не отступало до начала июня. Май месяц был самым благоприятным по изучению этого района мальчишками. Ещё не было гнуса, трава только-только начинала показывать свои острия из-под осеннего загата и не путалась в ногах. Там были построены наши первые избушки, там проходила жизнь нашего индейского племени. Луки и стрелы были настоящими, продукция охоты тоже была настоящей, хоть и не частой. Две старые деревянные лодки на Кирпичном озере были перетащены сюда с реки, служили для постановки мордушек на гольянов, переправы к охотничьим местам нашего племени и давали возможность забрать с воды сбитую утку. Мы курили трубку мира с племенем «низовских», строили шалаши и занимались многими полезными делами, на которые взрослые смотрели снисходительно, но с полным уважением.

В это время на семейном столе появлялся суп из дикой утки, сковородка жареных гальянов, а в некоторых дворах жили травмированные стрелами индейцев болотные совы. Совы водились в тайге в большом количестве, они прилетали к лугам охотится на мышей и лягушек, сами становились объектами нашей спортивной охоты в целях тренировки. Такие приживатели в сельских дворах становились лишней заботой. Родитель изрекал – «Сам притащил, сам и корми», и незадачливый индеец ловил мышей и сбивал воробьёв для прокорма калеченой своей добычи. Затем сова, подлечив крыло, выздоравливала и улетала. Как мне сейчас становится приятно и немного странно – другого варианта, как излечение совы, не рассматривалось в принципе.

Постепенно гнус выдавливал нас к реке, к Енисею, в луга рядом с деревней. А сразу на задах деревни был околок ивняка, в просторечье «тальник». Там оставалась наша лесная резиденция в виде шалаша, куда можно было иногда убежать от родительского досмотра. Поздней весной тальник заливался водой, так как находился в низине, а летом был доступен для игр, как и зимой.

С началом летних каникул приходило и потепление. Енисей вскрывался поздно. Ледоход приходился на майские праздники, был событием значимым, наблюдаемым всеми жителями села от мала до велика. Было в этом что-то магическое, происходило от старинного поклонения силам природы и вызывало какую-то смутную генную память. Берега очищались, дно проборанивалось льдинами и, через пару недель, Енисей представал перед нами умытый и обновлённый. Прогревался он только к концу июня, но был уже сейчас готов для службы людям и нам, мальчишкам. К реке стаскивались зимовавшие на угоре лодки. За ледоходом в конце июня следовала коренная – большая вода. Кто плохо привязал свою лодку, лишался её. А мы получали в подарок такие же лодки, унесённые из сёл, которые находились выше по течению. Выждав некоторое время для поиска хозяином, она оставалась бесхозной, затем поступала в наше распоряжение. Так у нас появилась «Чайка» и «Сокол».

Компания «верховских» включала в себя всех кто жил в верхнем краю села, которое делилось условно по «ручью». Верхняя часть была меньше нижней, имело статус обособленного дикого края, поскольку всякая администрация, школа, клуб и даже магазины находились в нижнем краю. Статус «дикого края» льстил нам. В нашем краю находились кержацкая окраина, жил охотовед-заготовитель, базировался баканский техучасток с обстановочными катерами. Мельница и километровый знак «250 км» от Стрелки тоже были наши. Мы жили и играли в индейцев, взрослые не играли, а жили, как переселенцы на новый континент. Постепенно и мы начинали жить этой обыкновенной жизнь. Мы пасли скот, работали на косьбе трав и заготовке силоса, рыбачили, ездили далеко в лес за ягодой, а осенью нам стали доверять ружья на охоту. Мы привыкли к седлу, к литовке и лодкам. Мы гребли вёслами, читали следы в бору, и у каждого появлялись свои заветные места с ягодой, грибами, охотничьи путики с кулёмками и плашками.

Так постепенно и стал я таёжным исследователем Енисейского Севера, проводником в горах Саян, траппером в кедрачах Алтая. Привычка к лошади впитанная постепенно по крови от казачьих предков, от конюха крестного дяди Саши, от старшего брата, который всегда доверял мне поводья. Та привычка, которая позволяла быть спокойным в любой ситуации, ощущать себя одним целым и чувствовать доверие коня к тебе. В первых экспедициях в Западный Саян, на Большие Уры и Голую решительно взял на себя обязанности коногона. Весь полевой сезон перевозил со стоянки на стоянку весь скарб и инструменты полевой лесоустроительной партии. И никто никогда не упрекнул в неумении обращаться с лошадью. В самом конце сезона праздновали завершение похода, привязали Карьку плохо и сбежал он. Местные лесники, набранные кто откуда, с Питера, Москвы, Туруханска, махнули рукой – «Ушёл теперь к тувинцам за перевал». Взял кусочек хлеба, как ежедневно прикармливал конька лохматого, да пошёл бродить по узкой долине, расположенной высоко в горах, заросшей мелкой тонкой травой. Долина эта своим аскетизмом и окружением сопок с голыми вершинами так напоминала фантазии о индейцах скалистых гор. Складывались эти фантазии из книг и фильмов, из снов и реальности. Нашёл всё-таки Карьку пасущегося у ключа, там где трава посочнее, приманил, взял под уздцы и привёл на кордон. Никто не верил в такую возможность.

И когда я пил студёную воду из горных ручьёв на другой стороне Западно-Саянского хребта, где он уже сливался с Алтаем и Алатау, тайга была уже местом, чьи законы были изучены. Медведи уже не пугали, рыба в этих мелких ручьях ловилась, а рябчик садился чуть ли ни на голову, когда выводил свистком песню. И был уже не индейцем дикого племени, а траппером бледнолицым, но братом индейцам. И те же навыки управления с лошадью, и те же навыки неслышного хождения по тайге ценились тут выше чего-либо.