Наталья Сац - Новеллы моей жизни. Том 1

Помните слова Шекспира? «Женщины, мужчины — все актеры на сцене жизни». Но в театре декорации отыгранных спектаклей уносят за кулисы и ставят новые. На жизненной сцене обломки разного так и стоят — стоят на сцене твоей жизни, загромождая ее тяжестью воспоминаний, тяжестью грустного и нелепого.

К счастью, юмор путешествовал со мной, хоть в крупицах, но повсюду. Вот только не загромождена ли эта книга разным-всяким? Думать о форме не хочется. Правда всегда изрыта ямами, шероховата, а я хочу говорить ее. О чем-то скажу больше, о чем-то меньше. На некоторые картины прошлого легче смотреть, отойдя на большее расстояние времени.

Когда меня ввели в камеру и зазвенел ключ, которым заперли дверь с той стороны, я была почти каменной. Полное непонимание происшедшего.

В комнате было шесть чисто застеленных железных кроватей, четырехугольный стол, стулья, закрытое железом окно и женщины, которые шарахнулись в сторону при виде меня:

— И вы… сюда?

— Да… — без всякой интонации ответила чужим голосом.

Меня о чем-то спрашивали, я отвечала механически, не всегда впопад. Моего «я» в этой комнате еще не было, только черное полосатое платье, пояс с которого сняли.

Мысленно продолжала жить по своему календарю. Сейчас сын вернется с теннисной площадки — посадить его за арифметику. Повести дочь к доктору — гланды. Завтра сбор труппы после отпуска в Центральном детском. Приветственное слово сжать и сразу — на сцену репетировать.

Но… что-то сломано.

Уснула, как камень, брошенный в воду. Нет, это по мне ударил неизвестно откуда взявшийся камень.

Когда утром подняла голову с подушки, не поняла, где я, а соседка по кровати, взглянув на меня, всплеснула руками и зажала себе рот, уже издавший странный звук. Много позже, когда шагала по сибирскому снегу и увидела свое отражение в еще не замерзшей луже, поняла, почему на меня смотрели в тот день с испугом: за одну ночь мои каштановые волосы стали седыми, вернее — белыми, как парик маркизы.

Через день я стала требовать вызова к следователю. 0н был холодно вежлив, объявил:

— Вы изменник Родины.

Как он может говорить мне эти дикие слова? Зачем бы я стала изменять моей Родине?

В памяти встает разговор с мужем накануне его отъезда в командировку.

— Заренька, ты мне изменять не будешь?

— Тебе изменять? Зачем бы я стал это делать?

Он меня любил, считал, что лучше меня на свете нет и быть не может… «Зачем бы я стал тебе изменять?»

Разговор со следователем кончается быстро. Он считает, что я «не в себе».

Встречи со следователем были и позже; вопросы его были поразительно нелепы. Я пожимала плечами, язык прилипал к гортани.

Вспоминала слова Лессинга: «В некоторых случаях, если человек не сходит с ума, значит, ему просто не с чего сойти». Начинала беседы сама с собой. Конечно, молча.

«Ну вот, говорили тебе, что ты талантливая, умная, а ты не сходишь с ума. Значит, тебе просто не с чего сойти…».

А как спасителен в такие моменты хоть какой-то юмор.

Непонимание, но все же уважение вызывала Бетти Глан. Нас ежедневно выводили на сорок минут на прогулку. И вдруг Бетти заявила:

— Нас водят гулять на три минуты меньше. Я это утверждаю и добьюсь через начальника тюрьмы точности. Мое здоровье еще будет нужно. Я не могу жертвовать положенным мне свежим воздухом.

Не знаю уж, как она могла настаивать на утечке этих трех минут: заключенные «часов не наблюдают». Не положено тут иметь часы.

Бетти, удивлявшей Москву двадцатых годов организацией первого Парка культуры и отдыха, сейчас некуда было девать свою энергию. Но все же она кое-чего добилась. Нам дали другого «прогульщика», который являлся за нами с часами в руках, и Бетти как староста камеры с педантичной точностью за ним следила.

Понять, что со мной происходит, я, конечно, не могла. Значит, надо было куда-то уйти от самой себя, от навязчивых и бесплодных мыслей, переключиться.

Два раза в неделю к нам приходил библиотекарь. В той тюрьме, где была я, разрешалось брать три книги одновременно. Взяла «Сказки» Пушкина, «Новеллы» Проспера Мериме, «Горе от ума» Грибоедова. Учила наизусть стихи и прозу целыми днями. Ни одной минуты свободной. Многое выучила, отработала. К этому времени меня как раз перевели в другую тюрьму, в значительно большую камеру. Когда я туда вошла — обалдела. Через всю большую комнату шли деревянные подмостки. Позже узнала их название — «одноэтажные нары». На них лежали одеяла, подушки, какие-то мешочки, по ним же бегали женщины в чулках, а чаще всего только в трусах и бюстгальтерах. Некоторые сидели, некоторые читали, но большинство носилось по этой причудливой «сцене».

Все же в этой камере, вероятно, из-за ее многолюдности обстановка была более живая, «красочная», чем в месте моего предыдущего пребывания. Мои молчаливые наблюдения были прерваны Соней Прокофьевой, женой крупного государственного деятеля, попавшей в скверную клеветническую историю, похожую на ту, что переживала я. С Соней была знакома хорошо; ценила ее простоту, умение оставаться самой собой на любых ступенях жизни. Она подошла ко мне, сказала приветливо:

— Тебе повезло. Я здесь староста и устрою тебя рядом со мной. Где твои вещи?

У меня был только красный плащ, купленный во Франции, не к месту игривая шапочка и замшевые перчатки. Тут надо сказать правду: следователь неоднократно предлагал мне написать домой и помочь получить теплые вещи. Но, зная, что я ни в чем не виновата, я наотрез от всякого рода передач отказалась.

Спала я рядом с Соней, места было в обрез, но спала крепче, чем в лучших условиях. Дело не только в том, что настоящие женщины умеют создать подобие уюта, где угодно, что у Сони был пушистый плед: больше всего в такие минуты греет тепло дружбы.

Даже в этих условиях Соня оставалась организатором-общественником. Утром она внесла предложение «использовать наличие Наталии Сац».

— Итак, — продолжала Соня псевдоспокойным голосом, — сегодня мы объявляем твой вечер. Возможностей увести присутствующих в мир искусства у тебя много.

И вот я уже восседаю на нескольких узлах с женским тряпьем, сложенных вместе, «чтобы всем было видно», под ногами почти метр очищенного пространства — если «по ходу действия» понадобится встать, смогу и это сделать. Волнуясь, как всегда на премьере, начинаю «спектакль одного актера».

«Горе от ума» Грибоедова выучила все от начала до конца наизусть. Начинаю юным голосом заспанной Лизы:

Голос звучит хорошо, даже как-то отдохнул за это время; в обычные-то дни в театре злоупотребляю им с утра до ночи…