Дмитрий Минченок - Исаак Дунаевский

Самое важное – все манипуляции откладывались не просто в памяти, а в генах, превращаясь в привычку, которая становилась, в свою очередь, национальным характером. Затраченная поколениями энергия превращалась в особенности носа и разреза глаз. Главное, выложиться – и тогда в твою судьбу должно было прийти в качестве награды не только то, что ты хотел, а нечто большее и неожиданное.

Конечно, такое объяснение грешит смелостью, но в целом оно верное. Правила простые: чем больше повторений одного и того же движения, тем больше шансов, что твоя молитва будет услышана и, например, твое сокровище – мама никогда-никогда не будет болеть.

Если вникнуть в суть этих бесконечных магических усложнений реальности, можно выделить одно простое, но весьма важное условие: необходимость страдания как основы успеха. Это матрас, на котором покоится практичность веры, это база, на которой стоит столп религии. Иными словами, для праведного еврея солома была не важна. Важно было напихать под себя страдание, и тогда дьявол не сможет строить козни, и Создатель откликнется на зов о помощи. Вот и весь секрет! И никаких депрессий от неопределенности ожидания и неуверенности в будущем.

В чем была видимая польза ритуалов?

Они имели конец. И, следовательно, смысл. Любая точка выстраивает смысл предложения, смотря от места, куда ты ее поставишь. Так устроен наш мозг. Если ты ставишь условием жизни потребность сохранения чистоты, то это закрепляется в генах.

Очень четкая и понятная закономерность.

Главное, отделить себя от всего остального, чтобы понять, что на самом деле связывает тебя с этим миром. Это великий дар. Брался ли он от матерей или от космических пришельцев, не так уж и важно. Важно, что Исаак сохранил такой способ мышления до конца жизни, его не вытравили никакие сталинские времена. Запрет на предательство, вспыльчивость, уныние каким-то удивительным образом формировались в нем посредством тех самых пресловутых указаний: «не сидеть на свиной коже», «не пить грязной воды», «не есть колбасы из мяса нечистого животного». И пусть он сам, переехав в Москву, правил кашрута почти не придерживался, производные от давних религиозных запретов проявлялись в его поведении на бессознательном уровне. В ненужных на первый взгляд опасениях по поводу свинины крылось отвращение к человеческому свинству, а все вместе уходило корнями в хасидское прошлое его предков.

Чем еще была примечательна нарисованная мною Лохвица?

Еврейские женщины в городе были сплошь набожными: регулярно посещали микву – водоем для ритуальных омовений – и носили парики, в которых пауки иногда плели паутину.

В городе функционировали одна синагога, молельный дом, четыре церкви, собор и 6238 горячих сердец, часть из которых на самом деле были холодными, а именно сердца уездного врача, двух его фельдшеров и главной красавицы города – купчихи Недоумовой. Но у нее вместо сердца был камень, поэтому она не в счет.

Адукац ы я – образование. С этим было все просто. Про Америку знали, что такая страна в принципе есть, как в принципе есть Марс, но зачем жить на Марсе, если уже есть Лохвица?

Духовная атмосфера. На все сложные случаи жизни существовали очень простые ответы, а то, что под ответ не попадало, подлежало искоренению. И тем не менее какая-то трещина в этой фарфоровой чашке идиллического жития должна была быть, и я пытался ее разглядеть.

Трещина. В детстве любого гения должна быть трещина, пусть не с овраг, но все же. И я ее искал.

Я уже говорил про маму и папу.

Но ни в одном из взрослых воспоминаний Исаака, то есть ни в одном из его писем девушкам нет упоминаний про дядю. А ведь он был главным человеком начала его жизни. Факт! Примем его и не будем оспаривать. Так об этом сказано у старшего брата Бориса.

Не у Исаака. Последний отделался, по мнению потомков, молчанием. Почему?

Не знаю.

В фигуре дяди, судя по воспоминаниям, крылась (или кроется до сих пор) какая-то загадка. Чувствовалось влияние сильного мужчины, обладающего всеми признаками доблестного бойца. Но какими бойцовскими качествами мог обладать хилый дядя Самуил?

Скрипка?

Он мог ее отжать от груди десять раз. Именно столько требовалось при исполнении Крейцеровой сонаты.

Что еще? Доблесть?!

Вполне возможно.

Если судить о зрелом Исааке по его письмам, оставив в стороне музыкальный дар, можно ощутить именно доблесть как основу мужества. Он умел быть, а не казаться, доблестным. Он умел, не желая этого, казаться горячим, требовательным и справедливым. Корни этого, безусловно, кроются в детстве. Копируются с родителей. Стоп. А может быть, с дяди? Кроме воспоминаний брата Бориса других ответов нет.

Но, что еще более интересно, самого Бориса Исаак в письмах тоже упоминает очень мало, как и остальных братьев. Почему?

Не знаю, не знаю, не знаю.

Из таких «не знаю» у подлинных биографов вырастают порой очень солидные монографии. Но сейчас не об этом. Кто еще мог оказывать влияние на Исаака?

Ответ пришел ко мне, когда я слушал сестер Бэрри.

Дворовые мальчишки! Как я раньше про них не подумал. Вечные задиры. Разве это не есть проблема для любого еврейского мальчика, которого учат играть на скрипке не только с четырех до шести, соответственно утра и вечера, но и от пяти до девятнадцати, соответственно прожитых лет?

Про них ни слова.

А ведь эти вечные хищники детства, спутники маменькиных сынков, существовали.

Я задумался. Преувеличенное влияние среды… Опасности, которые следовало научиться преодолевать?

Такое могло быть. То, что Исаак первый раз попробовал сигарету в восемь лет, а курить начал лет с двенадцати (по собственному признанию), – это факт. И это, безусловно, влияние улицы. Курить дома было нельзя. А вот зачем курить на улице? Скажу. Чтобы казаться взрослее и, следовательно, страшнее. А иначе могли побить.

Почему «улица» так значима в жизни подростка? А что, если его там (на улицах) били, не выдумка, а правда? Его там били?!

Я стал искать платок, чтобы промокнуть глаза. И быстро прекратил поиски. Глаза остались сухими.

Кто через это не проходил?

Как часто я хотел казаться взрослым в свои семь? Ответ был неочевиден. Никогда. Я видел, как смешны взрослые в своих страхах, своем самомнении и в чем-то другом, что казалось мне столь же неприемлемым. Значит, не все дети мечтают поскорее стать взрослыми.

Дальше.

Что, если вся его улица состояла только из друзей?

Можно ли было предположить, что жизнь на улицах Лохвицы была безоблачной и маленького Исаака не третировали ни взрослые, ни дети, за исключением, допустим, херувимов и серафимов.

Вполне возможно.

Моими друзьями, например, были сплошь нереальные люди. А именно герои книг. А что, если у Исаака было то же самое? Не мальчишки из соседних домов, не-ет, а великие характеры, созданные воображением писателей.