Лев Славин - Восхищения Всеволода Иванова

Я познакомился с Всеволодом Ивановым давно, в незапамятные времена «Красной нови».

В редакции этого толстого ежемесячника работало шесть человек. Это нисколько не мешало (а может быть, даже и помогало) тому, что «Красная новь» была превосходным журналом.

Редактировал его сначала А. Воронский, а в мое время Иван Беспалов. Я называю «моим временем» 1930 год, потому что тогда на страницах «Красной нови» появилась моя первая большая вещь. Она-то и послужила поводом к знакомству с Всеволодом Ивановым.

В одной рапповской статье мой роман подвергался вздорным и злобным нападкам. Писательская шкура моя тогда еще не была обмозолена, и я страдал.

Однажды на улице кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся. Это был Всеволод Иванов. Его широкоскулое лицо со скошенными монгольскими глазами светилось доброжелательством. Этот большой писатель счел нужным сказать своему начинающему, почти незнакомому коллеге несколько хороших, ободряющих слов. Мне это очень помогло.

Немного было писателей, которых мы тогда в юношеской заносчивости нашей причисляли к разряду «настоящих». Всеволод Иванов был среди них. Нам нравилось его «Тайное тайных». Рассказ «Сервиз» из этого сборника мы считали шедевром мировой новеллистики. А через несколько лет бурно приветствовали появление первой части «Похождения факира».

Но мое личное знакомство с Всеволодом Вячеславовичем не двигалось далее размена поклонами и кратких реплик при случайных встречах. Шли годы, а наши пути не скрещивались.

В феврале 1945 года, то есть за три месяца до окончания войны, военные корреспонденты на 1-м Белорусском фронте некоторое время базировались в Мендзыхуде. Узкие, кривые улочки, непомерно большой костел, несколько тысяч познанских поляков, свободно говоривших по-немецки, и наши подразделения, рассыпавшиеся по всему городку, – вот физиономия этого польского захолустья.

Однажды в корреспондентском пункте «Известий» появился Всеволод Иванов.

Мне случилось быть на четырех войнах, из которых две мировые, и я, кажется, имею достаточно оснований утверждать, что в боевой обстановке характер человека проявляется довольно отчетливо.

На фронте не надо съедать с соседом пуд соли, чтобы распознать, каков он. Достаточно щепотки. Потери убитыми среди военных журналистов были довольно велики. В этой обстановке люди раскрывались без всякого промедления и до самого дна.

Мы жили трудной фронтовой жизнью и зачастую от бойцов отличались только тем, что сражались не автоматом, а пером. А случалось, и автоматом.

И вот в этих наших огрубелых буднях появилось видение из забытой мирной жизни: ухоженный, благоухающий человек в белоснежной рубашке с галстуком, в добротном демисезонном пальто и в фетровой, со вкусом заломленной шляпе. Все в нем было мирное, гражданское, даже орден, поблескивавший в петлице.

В те дни наш фронт сделал только первый шаг на немецкой земле. Это случилось месяц назад, и клочок бывшей фашистской империи давно уже не волновал нас. А Всеволод Иванов первым делом устремился туда,

Я сопровождал его.

Посреди небольшой площади стоял памятник Фридриху II. Вокруг него играли дети.

Иванов с волнением оглядывал все вокруг. Я понимал его чувства. Только два года назад немецкие кони пили волжскую воду. А вот сейчас мы стоим на их земле, а на перекрестке на дорожной стрелке написано: «ДО БЕРЛИНА 170 КИЛОМЕТРОВ».

Всеволод Вячеславович перевел взгляд на детей. Они были худы, бледны. Особенно вот эта маленькая девочка в очках.

Большая, добрая ладонь Всеволода легла на ее головку.

Он не видел, как мы, газовые печи Майданека под Люблином и эти страшные бараки с одеждой умерщвленных узников, с их очками, зубными протезами, женскими волосами. Он не видел, как мы, длинную ровную аллею виселиц в Детском селе и рвы под Кингисеппом, заваленные трупами.

– Послушайте, – сказал он, как всегда чуть пришепетывая, – мы там захватили кое-что на дорогу. Отдадим ей, а?

Я покосился на девочку. Она не отрываясь смотрела на Всеволода Иванова, на его лицо доброго Будды, она смотрела снизу вверх, задрав голову, как смотрят на взрослых дети и собаки. Потом она перевела свой робкий взгляд на меня.

Я вынул из машины банки с консервами, с молоком и насыпал ей в подол. Потом я проклял свою жалостливость, и мы поехали дальше.

Поминутная проверка документов надоела Всеволоду Иванову. Иногда, не доверяя документам, его вели в штаб для установления личности. В конце концов он попросил, чтобы его переодели в военную форму.

Это сделали, конечно. Но так как Всеволод Иванов не состоял, в отличие от нас, в кадрах армии, то одели его не очень тщательно. Особенно плохо обстояло дело с головным убором. Для большой головы Всеволода Вячеславовича не нашлось подходящей фуражки. И она как-то сразу села блином на самой макушке, В сочетании с очками это производило незабываемое впечатление.

К тому же он не носил погон. Но на поясе у него висел подсумок, как если бы он только что вылез из окопа. Мало кто знал, что в этом подсумке не патроны, а сигары.

В общем, такого рода фигуру можно было встретить в 1941 году в народном ополчении. В 1945 году она выглядела анахронизмом. Для обозника Всеволод Иванов выглядел слишком интеллигентным, для фронтовика недостаточно профессионально.

Так что, сменив гражданское платье на военное, Иванов не перестал привлекать к себе внимания патрулей. Но даже в этом необычном и немного смешном «оформлении», благодаря чувству достоинства и естественному благородству, присущему всему существу Всеволода Иванова, он продолжал сохранять в своем облике что-то величественное, царственное, даже божественное, конечно в буддийском смысле.

Я сделался гидом Всеволода Иванова и провел его сквозь толщу фронта. Мы начали с штабного городка, где маршал с легендарным именем, плененный обаянием Всеволода Вячеславовича, долго не отпускал его. Побывали мы и в разведке. Там юный капитан Лева Безыменский рассказал нам о гитлеровской армии. Его удивительная память содержала в себе как бы картотеку начальствующего состава противостоящих фашистских войск.

Спускаясь все ниже, не раз мы попадали в довольно горячие места. Всеволод Иванов держал себя там с хладнокровием старого охотника. Он был хорошим спутником в таких поездках. Он излучал какое-то спокойное, неторопливое мужество. Мне нравился его юмор, его товарищеская верность, смелость его мысли, самое лицо его с этим монгольским прищуром умных глаз. Я находил очарование даже в его пришепетывании и понимал Плутарха, который, рисуя портрет Алкивиада, даже недостатки его произношения считал обаятельными.