Ирвинг Стоун - Страсти ума, или Жизнь Фрейда

Поскольку Мария Бонапарт намеревалась исследовать женскую сексуальность и фригидность в надежде написать работу на эти мало раскрытые темы, она хотела получить от Зигмунда знания в области терапии и психоанализа. После сеансов в течение нескольких месяцев, используя ее записные книжки, Зигмунд вернул ее к детским воспоминаниям, страхам, тревогам, чувствам вины, к ее первым конфликтам с «дырой» как с наказанием, обрушившимся на женский пол. Он перенес смысловое значение ранних записных книжек из подсознания в сознание, позволявшее ей смотреть проблемам прямо в лицо. Однако в ходе психоанализа Зигмунд обнаружил нечто поставившее его в тупик. Толкуя сны Марии Бонапарт, он пришел к выводу:

– У меня более нет сомнения, что в детстве вы лицезрели половой акт.

Не было такой истины, которую Мария Бонапарт не приняла бы с открытым забралом. Но это ее шокировало.

– Это нереально, профессор Фрейд. В моем доме не могло быть соития. Помимо няни там жили лишь мой отец и бабушка.

– Все ваши подсознательные воспоминания идут в одном направлении.

– Глубоко сожалею, но не могу согласиться с вами. Должна отвергнуть такую схему. Она мне кажется не только невероятной, но и невозможной.

– Тогда не будем продолжать.

После того как Мария Бонапарт вернулась в Париж, она отыскала конюха своего отца, незаконного сына ее деда. В результате искусно поставленных вопросов конюх признал в конце концов, что, когда ей не исполнилось и года, он имел интимный акт с кормилицей в ее же комнате. Она изложила в письме профессору Фрейду беседу с конюхом, подтвердившую суждение Зигмунда. Зигмунд ответил:

– Теперь вы понимаете, насколько могут быть безразличны отрицание и признание правоты, когда обладаешь уверенным знанием. Так было со мной, и поэтому я перенес недоверие и неверие без огорчения.

Жизнь научила его этому. Во время визита к Эрнсту в Берлин он встретился с Альбертом Эйнштейном, уже автором теории относительности и великим математиком и физиком. Они отнеслись сдержанно друг к другу, сидели по разные стороны стола и говорили каждый о своей диалектике: Эйнштейн – математическими терминами, а Зигмунд – психоаналитическими. Ни один не понял ни слова из сказанного другим. Главное различие было в том, что профессор Фрейд воспринял научное открытие Эйнштейна как необратимую истину, тогда как Эйнштейн был откровенным скептиком в отношении подсознания и возможности его регулирования с целью улучшения человеческого здоровья и знания.

Кандидатуру Зигмунда выдвигали несколько раз на Нобелевскую премию, но награда досталась Вагнер–Яурегу за его работу по лечению пареза. Кое–кто был разочарован тем, что премия досталась Вагнер–Яурегу, но среди них не было Зигмунда Фрейда, ибо для него было важно то, что Вагнер–Яурег совершил смелый творческий прорыв.

Постоянные удаления тканей в полости рта, сильные дозы рентгеновского облучения и диатермии, наличие протеза нарушали, естественно, работу организма: вновь появились осложнения на сердце, расстройство пищеварительного тракта стало органическим, Зигмунд стал подвержен простуде, гриппу, лихорадке. Ему требовался личный врач. В марте 1929 года, когда Мария Бонапарт приехала к нему и застала его больным и в плохом настроении, она сказала:

– Профессор Фрейд, позвольте мне сделать предложение. В Вене есть тридцатидвухлетний врач–терапевт, который обучен также анализу. Я встретилась с ним несколько месяцев назад, доктор Эдельман направил его ко мне для анализа крови. Честность просто написана на его лице. Когда я недавно заболела, а доктора Эдельмана не было в городе, Макс Шур прекрасно ухаживал за мной. Доктор Эдельман, учивший Макса Шура и поддерживающий с ним дружбу со времен учебы в Венской клинической школе, предложил, чтобы я записалась в пациенты к доктору Шуру, поскольку мы оба сторонники психоанализа. Могу ли я привести к вам доктора Шура? Он живет в десяти минутах ходьбы, на Мелькергассе.

– Пожалуйста. Меня заинтересовало то, что вы сказали о докторе Шуре.

Доктор Шур появился через час. Он был чуть выше среднего роста, его каштановые волосы сильно поредели, и он относился к числу тех, кто изнашивает, а не носит одежду. Мария Бонапарт уже предупредила Зигмунда:

– В первый день, когда Макс Шур надевает новый костюм, друзья не узнают его. На второй день мы не узнаем костюма.

Но Зигмунду понравилось выражение уверенности на гладко выбритом лице. Зигмунд сделал вывод, что психика его нового знакомого находится в мире с ним самим. Доктор Шур взял историю болезни Зигмунда, изучил ее, а затем осмотрел пациента. Однако Зигмунд заметил, что Шур, подобно молодому Йозефу Брейеру, «угадывал» болезнь. Зигмунд сознавал, что слово «угадывал» применялось неправильно; Йозеф Брейер и Макс Шур были вдохновенными психоаналитиками, осознававшими наличие тесной связи между психикой и сомой.

После того как доктор Шур осмотрел Зигмунда и выписал рецепты, Зигмунд сказал:

– Полагаю, что вы и я можем установить отношения пациента и врача на основе взаимного уважения и доверия. К сожалению, у меня был неудачный опыт с вашими предшественниками, и поэтому я должен получить от вас обещание.

– Какое, профессор Фрейд?

– Говорить мне только правду. Макс Шур ответил:

– Обещаю. Обязуюсь выполнить обещание.

– Верю. Спасибо.

С появлением доктора Макса Шура в семье Фрейд многое изменилось. Он ежедневно сопровождал Зигмунда в кабинет доктора Пихлера, наблюдая за работой над протезами. Шур, подобно Анне, мог интуитивно, без единого слова угадывать состояние здоровья профессора Фрейда. Марта чувствовала себя более спокойно, ибо не приходилось опасаться, что их обманывают. Отношения между пациентом и врачом стали близкими и доверительными. Хотя Зигмунд был на сорок один год старше Шура, между ними установилась дружба. Профессор Фрейд занял центральное место в жизни Макса Шура. Зигмунд направлял пациентов к доктору Шуру для осмотра и лечения, когда сам не был уверен, в какой мере болезнь является физической, а в какой связана с психикой. Макс Шур начал приводить по воскресеньям в дом на Берггассе свою невесту Елену. Она изучала медицину в Венском университете, была умной и воспитанной девушкой, которую семья Фрейд приняла с такой же любовью, как и самого Шура.

В 1930 году, после издания одной из его наиболее глубоких монографий, «Неудовлетворенность культурой», Зигмунд был удостоен премии имени Гёте. Он послал Анну во Франкфурт принять почетную награду, но сам он не понимал гримасы судьбы, которая отказала ему в Нобелевской премии за медицину, но присудила премию за искусство. Многие из его критиков утверждали, что в психоанализе больше искусства, чем науки. Премия имени Гёте, казалось, подтверждала, пусть отчасти, такой парадоксальный вывод. Свою речь при получении премии, которую зачитала Анна, он начинал словами: