Микки Нокс - Сын Сэма. История самого опасного серийного убийцы Америки

Ребенок постепенно рос, радуя родителей своими первыми успехами. Натан относился к Дэвиду спокойно и немного равнодушно. Если бы его спросили, он бы, конечно, сказал, что любит малыша, но на деле он относился к нему как к необходимому условию для счастья жены, а вот Перл он действительно любил.

Мне кажется, что если бы у меня был брат или сестра, то моя жизнь могла бы сложиться по-другому. У всех, кого я знал, они были, но родители говорили, что слишком стары для еще одного ребенка.

Родители не обязаны любить своих детей. Об этом редко говорят, но такое часто происходит. Ребенок появляется в семье. Родители начинают механически исполнять свои обязанности, но далеко не всегда испытывают к нему ту истинную и безусловную любовь, о которой любят писать в псевдопсихологических нью-эйдж книжках. Перл совсем недавно перенесла операцию, из-за которой перестала чувствовать себя женщиной. Ей казалось, что болезнь изуродовала ее, превратила в подобие человека. Она ненавидела свое отражение в зеркале, а теперь в этом зеркале отражался еще и ребенок, с которым она не была знакома. Чужой ребенок. Еще ни разу реализация маниакальной сверхидеи не сделала человека счастливым. Перл верила, что появление ребенка кардинально изменит ее жизнь, вот только это был не тот ребенок.

Никто и никогда бы не смог обвинить женщину в том, что она плохо относилась к своему приемному сыну, однако в душе она еще очень долго не могла перестать считать его приемным. Всякий раз, когда ребенок плакал, она приходила к нему и успокаивала, но не брала на руки, не обнимала. Спустя месяц, два и даже год между Перл и Дэвидом существовал какой-то барьер, который приемная мать никак не могла преодолеть. Она, а вслед за ней и Натан старались никогда не повышать на ребенка голос, а спокойно объяснять, почему именно так делать нельзя, а вот так можно. Ребенок принимал такое поведение за равнодушие, а это самое страшное. Если ребенку не удается получить достаточное количество внимания, он обычно прибегает к слезам, когда и это не работает, он начинает совершать плохие поступки. Уж это точно привлечет внимание.

Дэвиду не нравилось посещать синагогу и еврейское общество, в которые они ходили регулярно. Там приходилось сидеть тихо и соблюдать правила, да еще к тому же он все время чувствовал, что ничего здесь не знает и не понимает. Каждый ритуал состоял из тысячи нюансов, знание о которых ребенку не передается по наследству, но Дэвиду казалось, что все кругом знают куда больше, чем он. На каждый вопрос, который у него возникал, ответ, кажется, знали все присутствующие кроме него. Чуть позже к этому неприятному чувству отверженности прибавилось еще и плохое отношение сверстников к нему. Конечно, в синагоге никто не бил, не задирал и не ставил ему подножек. Матери тщательно следили за тем, чтобы дети здесь прилично себя вели. Однако во всех играх Дэвид оказывался лишним и не нужным. Особенно трудно приходилось на праздниках бар-мицвы. На праздник по случаю взросления мальчика (тринадцатилетие) обычно приглашали всех детей из еврейского квартала независимо от их возраста.

Празднование обычно проходило у кого-то дома или в большом семейном кафе неподалеку. Дети помладше собирались в одном углу зала, а мальчики постарше вместе с виновником торжества либо отгораживались в другом углу, либо старались смешаться со взрослыми. Шестилетнему ребенку сложно смешаться со взрослой аудиторией, а в детские игры его не принимали, называя найденышем и приблудышем. В еврейской общине все знали о том, что Дэвида усыновили, да Берковицы и не собирались скрывать этот факт, не предполагая, что для ребенка это грозит дополнительными трудностями. Женщины из общины с удовольствием обсуждали приемного сына семьи Берковиц, не стесняясь присутствия рядом своих детей. Никто из них не осуждал семью за усыновленного ребенка, но вот приводить его в общину им казалось неправильным.

– Мало ли какого он рода и племени, ребенок не еврей, зачем ему здесь присутствовать? Никто не против, пусть усыновляют хоть весь приют, но зачем им прививать эту культуру.

– Ты видела ребенка? Он точно еврей.

– Мы ничего не знаем о его матери. Если мы не знаем его предков, он опасный человек…

Такие разговоры повторялись раз за разом. Дети во всем этом понимали только то, что Дэвид здесь чужак, которого непонятно зачем привели в их братство. Именно это они и говорили ему, когда ребенок хотел, чтобы его взяли в игру. Дэвид злился, сжимал кулаки и плакал до тех пор, пока ему не сказал это мальчик, который был на год младше его. Худой, субтильный ребенок, шею которого можно было бы обхватить двумя пальцами, говорил сейчас массивному, полному Дэвиду, что тот не достоин быть участником игры.

В следующую секунду Дэвид уже набросился на ребенка с кулаками. Это заметила мать ребенка, которого сейчас избивали, и начала кричать. Весь дом, в котором проходил праздник бар-мицвы, тут же поднялся на уши. Натан и Перл прибежали на второй этаж и с ужасом наблюдали за тем, как кто-то из мужчин разнимает детей.

Мужчина, разнимавший драку, огляделся по сторонам. Увидев в толпе родителей Натана и Перл, он подвел к ним Дэвида, которого держал сейчас за шиворот.

– Простите, нам пора, – процедил сквозь зубы Натан.

Они наспех попрощались со всеми и ушли. Тем вечером дома разгорелся гигантский скандал. Перл настаивала на том, что нужно было выяснить, в чем было дело, а Натан хотел немедленно наказать ребенка.

– Больше мы не поведем его в общину, – сказал наконец Натан. – Все и так шепчутся, что он усыновленный.

Перл еще что-то говорила, но Натан уже включил телевизор и уселся на диван, всем своим видом демонстрируя, что разговор окончен. Дэвид, все это время сидевший в углу, подождал еще какое-то время, а потом все же решился подойти к отцу и спросить:

– А что значит «усыновленный»? Это болезнь?

Психиатрическая больница округа Кингс,1978 г.

– Что ты почувствовал, когда нашел эти бумаги? – спросил психиатр Дэвид Абрахамсон, когда Дэвид закончил рассказ о своей семье. Сидящий напротив него Дэвид Берковиц выглядел безобидным толстяком-неудачником. Сколько бы психиатр ни работал, его каждый раз завораживал тот момент, когда пациенты рассказывали о своем детстве, моментально превращаясь из взрослых, иногда даже убеленных сединами людей в дошкольников.

– Я почувствовал себя чужим. Знаете, все встало на свои места. Я всегда чувствовал себя чужим и лишним, всегда не понимал родителей. Когда нужно было идти в синагогу, мог заплакать, потому что чувствовал, что не имею полного права там находиться. Не поймите меня неправильно, я не виню в этом родителей, они очень меня любили, но как бы то ни было, это все равно любовь к чужому ребенку, понимаете, о чем я?