Семен Резник - Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста

В «Случайных заметках» Ковалевский вовсе не разрывал с идеалами своей юности. Людей, которые «вырабатывали» эти идеалы, он называл «рыцарями долга». «Девизом себе они выработали стоицизм и с энергией работали над созданием суровой, энергичной личности», — писал он. Однако к идеалам прошлого он считал нужным подходить так, как ученый подходит к трудам своих предшественников. В них не догмы, а отправные точки дальнейшего движения. Те из «новых людей», которые застыли на позициях начала шестидесятых годов и повторяли «зады, потерявшие кредит», превратились, по мнению Ковалевского, в «какие-то манекены, вешалки». Новые «факты» жизни требовали новых «гипотез», и «явились действительно «новые люди» из плоти и крови, которые схватили мотивы действительности и стали насаждать другие общественные идеалы — материальный интерес и служение золотому тельцу».

Вот мысль, которой заканчивал Ковалевский статью «Искание идеалов».

Перемены, происходившие в России, особенно резко бросились ему в глаза благодаря пятилетнему отсутствию. Задымили трубы новых фабрик. Протянулись сквозь бесконечные просторы серебряные ниточки железных дорог. В городах вырастали новые кварталы. Разорявшиеся помещики спешно продавали имения. Вырубались леса. Основывались банки, кредитные товарищества, акционерные общества. Множество людей с баснословной быстротой богатели и еще быстрее скатывались к банкротству. По всему Петербургу устраивались аукционные торги. Газеты пестрели сообщениями об участившихся случаях самоубийства.

Можно предположить, что, размышляя о поисках идеала, Ковалевский пытался оправдать и свое собственное «служение золотому тельцу», но вряд ли такое предположение справедливо. Ибо «в своем мозгу и своей груди» он стремился, наоборот, заставить золотого тельца служить себе и своей «дорого стоящей любовнице», то есть науке.

«Я еще верно пробьюсь около года, — писал он брату незадолго до опубликования статьи в «Новом времени», — прежде чем устроюсь тихо и прочно, хотя, по-видимому, буду обеспечен настолько, чтобы быть вполне свободным и засесть работать как следует, а то я опять начинаю приходить в то убийственное настроение равнодушия к жизни, которое было у меня так сильно в 68 и 69 году, перед отъездом за границу, и которое было совершенно вытеснено занятиями и геологическими поездками, которые доставляют мне такое большое наслаждение».

Зная, как недоволен будет брат его новой затеей, Владимир Онуфриевич в течение трех месяцев ни словом не обмолвился ему о газете. Только в июне 1876 года, когда Суворин с сыном поехал в Константинополь я должен был остановиться в Одессе, Владимир, вынужденный просить брата «принять их и научить по собственному опыту, как жить в жарком климате», как бы между прочим заметил:

«Ты, я думаю, и не знаешь, что я отчасти участвую в «Новом времени» и что оно начинает иметь огромный успех».

Правда, участвовал он в газете действительно только «отчасти», публикуя две-три статьи в месяц (подписывая их полной фамилией или, чаще, инициалами), обычно о новостях науки.

Гораздо больше времени у него съедала издательская деятельность. Он «гнал классиков», стремясь закончить их к осени, так как на зиму хотел уехать за границу, «чтобы опять привести себя в то же научное настроение, как и два года тому назад».

Однако в августе он сообщил брату, что на время взялся «вести политику» в газете и тратит на это по четыре часа ежедневно; в сентябре писал, что «газетная деятельность» его «до известной степени» увлекает, что он не может бросить Суворина одного и что пишет все передовые статьи; в октябре, когда быстрый рост тиража потребовал приобретения новых печатных машин, покупать их в Париж поехал опять-таки Ковалевский; а в ноябре он уже называл газету «проклятой», не оставляющей «ни минуты свободного времени». Он даже сменил квартиру, чтобы быть поближе к редакции, в которой пропадал чуть ли не целыми сутками. С 9 до 12 ночи он просматривал спешно доставляемые из типографии, еще сырые и пахнущие краской полосы очередного номера. Едва успевал подписать их, как приходили иностранные газеты; из них срочно надо было выбрать информацию для завтрашнего дня. Ложась спать в третьем часу ночи, он поневоле поздно вставал; за чаем спешно проглядывал утренние газеты, а в 12 уже снова сидел в редакции, «где всегда есть что-нибудь или кто-нибудь, нужно писать передовую и для этого собрать материал, смотришь, уже 5 1/2 часов и обедать надо, а там старая канитель».

То есть случилось то, от чего так прозорливо предостерегал его брат: как на наиболее деятельного, на него свалили львиную долю работы. Конечно, он скоро пришел к решению «бросить эту каторгу» и заняться тем, к чему лежала душа, то есть ископаемыми костями. Но время шло, а поездка за границу «для приведения себя в рабочее состояние» отодвигалась все дальше в туманную даль.

«Да, душа моя, меня вот можно жалеть, отбился от занятий, — писал он брату 23 декабря 1876 года, — залез в этакую газетную тину, которая меня мучит, что чуть не ежедневно надо жилиться и писать статьи о предметах, которыми мало интересуешься, а главное, совсем не знаешь».

Владимир Онуфриевич, однако, был убежден, что «все шло таким роковым образом, что едва ли можно было поступить иначе». Необходимость зарабатывать заставила издать Брема, затем — античных классиков, а «имея уже на руках издательскую обузу, какое уж тут научное занятие»? Так его «притянули» к газете. «Я ведь до нелепости человек будущего и готов жертвовать всегда всем настоящим, думая — после будет хорошо».

Однако Ковалевский твердо решил расстаться с газетой. Прежде чем отпустить его, Суворин попросил снова поехать в Париж — купить еще одну типографскую машину. Довольный возможностью «освежиться», чтобы с «энергией опять засесть за окончание дел», Владимир Онуфриевич из Парижа съездил в Лондон — осмотреть новейшую типографскую технику. На одной из лондонских улиц неожиданно встретился с Людвигом Рютимейером, и тот на правах друга сильно выбранил его за «временное дезертирство».

Было желание навестить Томаса Гексли, но, пораздумав, Ковалевский к нему не пошел. Гексли был живым воплощением научной совести, он никогда и никому не прощал отступничества от интересов науки. Что же мог сказать ему Владимир Онуфриевич? Не объяснять же, как беспрестанно объяснял брату, что он желает стать «свободным от всяких обязательных отношений», чтобы «жить и работать как хочется — и притом не нищенски, а с известными удобствами».

В марте 1877 года Ковалевский ушел наконец из газеты и тут же получил предложение от Академии наук отправиться на юг России и организовать там палеонтологические раскопки, причем на экспедицию выделялась тысяча рублей.