Марк Уральский - Иван Тургенев и евреи

С тем, как Тургенев размышляет на национальную тему, читатель познакомится в следующей главе. Она целиком отдана писателю и его высказываниям, но подкреплена суждениями мемуаристов, критиков, известных исследователей. Оценки их разные, подчас они вступают в противоречия друг с другом, но Марк Уральский честно старается учесть все, ну или почти все. Очевидно, что Тургенева со времен «Записок охотника» и даже раньше интересует русский человек, причем разных социальных и интеллектуальных состояний. Иногда доходит до любопытного отдаления самого писателя от его «русского» героя, как, например, в рассказе «Смерть», безусловно, ударном в цикле «Записок охотника», когда рассказчик-охотник замечает, что «русские люди» умирают «удивительно». Определение «русский» у Тургенева здесь звучит как-то отстраненно, как позже у Льва Толстого в «Войне и мире», когда речь идет о западных, недавно ставших «русскими» территориях. Тургеневу как будто хочется взглянуть на русского человека со стороны (будто он сам не русский, потому что русский как раз скажет «моя», «родная» – о земле, и «наши» – о своих единородцах), демонстрируя не просто физиологическую (научную) оптику, но инонациональную тоже. Не случайно один из его русских героев назван Гамлетом Щигровского уезда, измеряясь тем человеческим содержанием, которое уже знакомо другим европейцам. Вообще можно говорить, что Тургенев в своей художественной антропологии выступает как исследователь национальных характеров, ему важно понять меру и долю своего, психологически, физиологически индивидуального в каждой национальности. Он видит и национальную «диффузию», когда речь идет о «русском немце», например. Но эти сложные, трансферные, как бы мы сейчас сказали, ситуации, ему даются очень тяжело, не случайно подобные задачи в «Записках охотника» для Тургенева остались не завершенными.

Считает ли Тургенев русских «титульной» нацией Российской империи? Нам сейчас кажется, что считает. Так пишут некоторые специалисты, так полагает и автор книги. Вопрос этот едва ли разрешается однозначно, поскольку для Тургенева он едва ли так формулировался в принципе. Он смотрел на всю эту ситуацию как изнутри, даже находясь вне границ империи, так и генетически, шутливо полагая, что если как следует потереть русского, то появится татарин, и в свете этого все разговоры о титульности применительно к Тургеневу схлопываются, как мыльные пузыри. Антропологически и характерологически ему были интересны все, а русский человек казался как раз наименее понятным, особенно это стало ясно со временем, когда Тургенев разрабатывает свои «студии типа» и дополняет, по его словам из письма к Софье Константиновне Брюлловой (Кавелиной), русского человека как новый «документ к развитию человеческой физиономии».

В конце 1870-х годов Тургенев задумывает «Новую повесть», так и не написанную им, рабочие материалы которой свидетельствуют о том, что Тургенев был хорошо знаком с современными генетическими теориями и, вероятно, с расовыми тоже – так что придумывает, как он отчасти шутливо сам пишет Анненкову, свою. Героиня его «Новой повести», например, наполовину русская, а на четверть француженка и итальянка, что вдруг оказывается важно для писателя, ведущего в своих черновиках едва ли не математические расчеты. Но его «теория рас» на самом деле заключалась в другом – в понимании неслиянности, невозможности полной ассимиляции, в сохранении какого-то глубинного отпечатка индивидуальности своих предков в сегодняшней жизни нации. Как позже он скажет в своей знаменитой речи на открытии памятника Александру Сергеевичу Пушкину в Москве, это дорогие каждой нации черты «восприимчивости» к «народной жизни», «народной речи». Согласно Тургеневу, национальные черты не размываются, но могут соединяться с другими, образовывая удивительные человеческие явления. Но Тургенев не написал свою «Новую повесть», хотя все его тексты, особенно после «Отцов и детей» обнаруживают писательский интерес к национальной природе человека. Например, в повести «Вешние воды», которую Гюстав Флобер ценил за близкие именно ему эмоции героя, то есть как будто бы вненациональные, была представлена на самом деле вполне национальная палитра, в которой от Тургенева достается не только русскому человеку, чья природа, по словам Анненкова, «страшно позорна», но и немцам, и французам, да отчасти и итальянцам. Немцы на него тогда страшно обиделись, на что в письме к Людвигу Пичу Тургенев недоумевал: «Господи! Какими вы – все немцы – стали неженками, обидчивыми, как старые девы, после ваших великих успехов! Вы не в состоянии перенести, что я в моей последней повести чуточку вас поцарапал? Но ведь своему родному народу – который я ведь, конечно, люблю – мне случалось наносить и не такие удары! <���…> До сих пор я думал, что немцы более спокойны и объективны. Вот я и должен похвалить своих русских. Неужели Вы в самом деле думаете, что я отделал этого жалкого Девриена с его никудышным театром в угоду французам?»

Все это, вероятно, нужно учитывать тогда, когда ведутся размышления о том, каково было отношение Тургенева к «другим», в том числе к евреям. Да, у него была своя «теория рас», ничего общего не имеющая с теориями Прудона и Марра. В ней, видимо, и речи не могло быть о титульности или державности, даже о «пронемецкой симпатии» (это в свете жалоб Пича!) как не могло быть речи и о расовой периферии.

Много интересного найдет для себя читатель в книге Марка Уральского о ближнем круге Тургенева, о семействе Виардо, о границах их свободы в плане суждений о разных национальностях, о мере, такте или их отсутствии в некоторых ситуациях. Все это яркие и живые страницы жизни Тургенева за пределами России.

Самая интересная – заключительная глава, рассказывающая о «Евреях в жизни Ивана Тургенева». Казалось, что вся книга, все предыдущие ее части написаны для нее и объясняют ее. И это действительно во многом так. Оказывается, что в окружении Тургенева было много евреев – литераторов, художников, издателей, ученых, интеллектуалов, меценатов. Людвиг Фридлендер, Пауль Гейзе, Бертольд Ауэрбах, Мориц Гартман, Юлиус Роденберг, Даниэль Гартвиц, Вильгельм Вольфсон, Пауль (Поль) Линдау, Фердинанд Лассаль, Эмма Лазарус, Яков Зильберман, Гораций Гинцбург, Марк Антокольский и др. Отношения Тургенева с Антокольским справедливо занимают значительную часть повествования и обнаруживают как светлые страницы, так и болевые точки в их дружбе. И здесь еще много загадок. Но важно, что в воспоминаниях Марк Антокольский скажет о Тургеневе и его «теории рас», наверное, самые точные слова: «Он не был политиком, но был человеком в полном смысле этого слова. Для него было безразлично, кто протягивал руку и просил помощи – еврей ли, поляк ли, русский ли, добр ли тот человек или преступен – это было просто “милосердие”».