Лина Кавальери - Правда обо мне. Мои секреты красоты

От песен в театре на пьяцца Навона я перешла к легендарному Орфею и Диоклетиану [2] Д и о к л е т и а н, Гай Аврелий Валерий (244–311) – римский император, его приход к власти завершил так называемый кризис третьего века в Риме. Он установил твердое правление и устранил фикцию, согласно которой император был лишь первым из сенаторов (принцепсом), после чего объявил себя полновластным правителем. С его правления начинается период в римской истории, называемый «доминат». В 303 г., желая вернуть Риму былое величие, начал гонения на христиан. . Маэстро Мольфетта стал моим наставником и управляющим. С этого момента начался мой стремительный подъем. Значительно выросли заработки: десять – пятнадцать лир. Мой репертуар пополнился новыми песнями: La Ciociara, Funiculi-Funicula ́ , La Francesa Марио Коста [3] К о с т а, Марио (1904–1995) – итальянский актер, певец, режиссер и сценарист. .

По сравнению с первым платьем мой гардероб стал поистине королевским: у меня было несколько туалетов… очень известной дамы! Горничная этой дамы продавала ее одежду, которую та больше не носила или никогда не носила. Я была одной из покупательниц. Помню, с каким трепетом я переступила порог служебного входа этого роскошного дворца. Мысль о возможности облачиться в костюмы принцессы сводила меня с ума, но без ложной скромности должна признаться, что обхват моей талии был намного меньше, чем у знаменитой синьоры. Одно из этих платьев было определенно обязано мне первой наградой за красоту, полученной в Teatro Costanzi, в Риме, по случаю карнавала. Этот факт во многом способствовал моей карьере.

Лина Кавальери, 1890-е годы

Затем меня пригласили в Salone Margherita и, наконец, Неаполь. Это стало для меня трамплином, чтобы совершить прыжок через Альпы и добраться до Парижа, где в Folies Bergе́re я достигла подлинного успеха. Париж! Великий город, завораживающий провинциальные души, необъятный международный мегаполис, оазис всех влюбленных! Я помню картинку французской столицы, которую я наблюдала однажды вечером из окна кафе на Елисейских Полях. Было холодно, свет уличных фонарей расплывался масляным пятном, как на промокательной бумаге. «Париж, – подумала я, – это огромная сцена величайшего европейского театра жизни, на которой актеры и зрители сменяются каждый день, готовые показать комедию или раскритиковать ее, в зависимости от того, надежды или разочарования, любовь или ненависть, счастье или горе, богатство или бедность, позитивное или фатальное преобладает в мимолетный момент нашего существования».

Нет, Лина, пожалуйста, продолжай повествование своей жизни. Я продолжаю. Вот я у дверей Folies Bergе́re. Давайте вместе войдем туда в день моего дебюта…

Афиша о выступлении Лины Кавальери в Folies Bergére

Нравится ли вам зал? Все знают, какой он элегантный, кокетливый, хорошо освещенный, всегда полный исключительной публики. Пугает такое количество зрителей, которые либо поднимут палец вверх, либо опустят вниз, тем самым решив судьбу моей артистической карьеры. В гримерной, заставленной цветами от поклонников, я завершаю макияж, внимательно осматриваю каждую деталь своего туалета. Звучит вежливый голос: Mademoiselle, c’est а vous [4] Мадемуазель, это вас ( фр .). . Прохожу за кулисы, до меня доносится шум ожидающей публики. Оркестр начинает, я выхожу на сцену, пою, танцую, немного успокаиваюсь, уверенность возвращается, а вместе с нею и творческие возможности. В промежутке между припевами я понимаю, что публика следует за мною. Тысячи черно-белых фигур появляются передо мною, выстроившись в ряд; тут и там поблескивают драгоценности. Музыка останавливается, я кланяюсь на последнем такте итальянской песни, и меня оглушают громкие и продолжительные аплодисменты. Я победила. Таково было мое крещение в Folies Bergе́re , куда мы вошли вместе, а теперь можем выйти ночью из театра. У дверей ожидает толпа, чтобы проводить меня и снова крикнуть bravу с сильным бравирующим r и четким ударением на о .

На следующее утро появляются очень мягкая критика в газетах, письма и заявления, цветы и подарки. Вечером мое имя искрится среди тысячи огней на бульварах – новое шоу, новый успех. Через несколько дней бизнесмены, с цилиндрами в руках и неотъемлемыми гардениями в петлицах, подписывают три контракта.

Друзья, журналисты, поклонники спрашивали меня: «Какое впечатление производят на вас люди, которые восхищаются и аплодируют вам, эти завидующие женщины и многие мужчины, чувствующие ваше очарование и, возможно, желающие вас?» Я всегда отвечала своим собеседникам – застенчивость. Несмотря на то что все думают обратное, я очень стесняюсь. Даже сегодня, если мне приходится сидеть в партере театра, я жду начала спектакля, потому что выключат свет и мое присутствие будет незаметным. По этой причине я завсегдатай кино. Тогда, в старые добрые времена моего триумфа, я испытывала те же ощущения. Чем больше мною восхищались, тем сильнее я испытывала страх перед представлением.

Но когда начинала звучать музыка, она увлекала меня в иной мир, меня охватывала болезненная страсть, желание передать свои вибрации публике, жажда аплодисментов и комплиментов. Я бы сказала, что во время представления я хотела нравиться зрителям, а не отдельным мужчинам и женщинам. Я обожаю быть кумиром неизвестной публики, потерявшей для меня индивидуальность и ставшей однородной в своей почти нереальной реальности.

По возвращении домой после концерта странное чувство ностальгии и печали охватывало меня. Я чувствовала себя одинокой, и хотелось плакать. Моя душа, которая незадолго до этого, казалось, просила мира и тишины, охваченная шумом театра, теперь в тихом доме желала грохота аплодисментов, криков зрителей, особой атмосферы. Как объяснить это противоречие? Может, человеческой ненасытностью или нестабильностью артистического темперамента? Скорее ностальгическим желанием того, чего уже нет. Неудовлетворенность настоящим, сожаление о прошлом, беспокойство о будущем. Что заставляло меня тысячу раз плакать перед римским закатом? Безусловно, это великолепный итог прошедшего дня и одновременно предзнаменование следующего рассвета. Не будем называть это нестабильностью и легкомыслием. Скорее это поиск идеального, чего, я убеждена, не существует, но остается сверхчеловеческое стремление к нему, и это может победить только смерть.