Евгений Поляков - И. П. Павлов – первый нобелевский лауреат России. Том 2. Павлов без ретуши

А ты еще сомневаешься! Мы будем ведь тоже служить идее, почерпая силу в нашей любви, и наоборот, усиливая нашу любовь нашей идеей, почином общим дела. К чему война между нами, когда от их мира выигрывает и то, и другое. Мне думается: это и есть истина по-человечески, реально. Скажи, как ты думаешь?

Бросаю писать. Доктора зовут в лабораторию. Кончу там, опять буду писать. Письмо уж отнесу на вокзал с дежурства.

11 часов в лаборатории сделал, собственно не сделал, а напортил, но все равно – покончил и, забравши бумаги, снова пишу моей хорошей Саре.

Ты не можешь себе ясно представить, как примирить заботы о самоусовершенствовании с заботой о новых других. Мне кажется, при верном понимании, высоком понимании самоусовершенствования, это совсем почти сливается. Начнем говорить о себе с ближайшего. У тебя сейчас дело: научить ребятишек грамоте, внушить им хорошие чувства, потом всмотреться в народную правду, позаимствоваться ею. Проникнуться горем народа, чтобы после всею жизнью своею стараться уменьшить его. Ведь это же забота о пользе других. И разве она тесно не сливается с самоусовершенствованием? Ведь для этого требуется сейчас много и настойчиво думать, учиться любить, быть трудолюбивым и исправным! Ведь это твоя польза, твое приобретение, твое усовершенствование. Так же и должно происходить развитие, улучшение. Как же бы можно выучиться любить? Быть трудолюбивым, оставаясь вдали от дела. Я так наоборот. Не могу представить, как могло бы быть иначе.

Теперь я. Я занимаюсь, или хочу заниматься физиологией: я ищу истин относительно тела человеческого, ведь я их не оставляю для себя. Они делаются ведь общим достоянием, из них делается (или сделается) ведь применение пользы для всех людей, милая, ведь это так? И, однако, это моя польза. Я развиваю, усиливаю, приучаю к хорошим привычкам мою голову, и мне же от этого хорошо, приятно. Ты, может, скажешь: ты не видишь этой пользы. Да, я могу не увидать пользы от моих трудов сейчас, но я вижу, как уже принимают постоянную осязательную пользу подобные труды других. Когда-нибудь дойдет черед и до моих. Все равно: будем жить этою основательною надеждою. Ведь и это может поддержать живую связь с выгодой. Будем оживлять эту связь мыслею, соображением.

Человеческое дело – необъятное дело. И по времени, и по пространству. И не могут же все люди и всегда видеть свои дела на пользу других законченными. Человек пишет большую книгу, проводит какую-то полезную меру, строит машину, – и не кончит сам. Не успеет; кончат другие – и польза для людей скажется. Что же тот, который не окончил, был бесполезен? Не мог он жить, мечтая о будущей пользе, и тем жить по-человечески?

Когда молодость требует пользы сейчас осязательной, тут есть, конечно, ошибка. Жизнь представляется слишком ужасно, ужасно невыразимо маленькой, когда требуется, чтобы твои успехи отдельного человека могли отразиться на этой невообразимой громаде. Понятно – и потому простительно все это. Но помимо этого здесь есть и правда. Человек часто за этой отдаленностью результата совсем позабывает других, их пользу, и знает только себя.

Объективно-то польза для других остается. Возьми ученого. Пусть его работа есть только плод стремления к умственному наслаждению, плод словолюбия, дело привычки. Но все равно, рано или поздно, люди воспользуются его трудами. Но сам человек все же может нравственно упасть. Хотя и теперь, мне кажется, надо иметь в виду следующее. Положим опять ученость, пусть человек совсем де думает о пользе других: но и бессознательным, думается мне, эта объективно полезная деятельность ведь же кладет человеческий отпечаток на всего человека.

Это, впрочем, оговорка только. Все же нужно признать и такие случаи, где человек, работая хотя и объективно полезно для других, но без мысли об этой пользе, изводит в себе хорошие инстинкты и, соприкасаясь с людьми на других отношениях, кроме своего дела, может поступать с ними совсем не по-человечески. Вот здесь-то и есть правда молодости, стремящейся к постоянной, осязательной пользе, – и об этом, моя хорошая Сара, готов говорить с тобой много и много.

При каких обстоятельствах может быть эта нравственная порча при объективно полезном деле и как ее избежать? – вот вопрос.

Кончаю, и еще раз: надо идти к профессору Заварыкину 63, за моей работой. Будет время – и еще припишу. Поцелуемся, моя Сарушка.

Один ч. Сейчас взял урок жизни. Вчера с вечера принимал хлебы из больницы. Для пробы разрезал и пробовал один, находя слишком подозрительным резать все. Последнее, оказывается, неопытность. Ныне оказалось, что хлеб был плох – и по моей милости, и по милости моей доверчивости больным придется плохо. Следующий раз буду практичнее: подробно испробую все припасы. В жизни надо быть строгим и чаще помнить: не клади плохо, не вводи вора во грех. Люди-то хороши в глубине. Но легко соблазняются. И ты сделаешь им истинное благодеяние, если отнимешь у них случай, возможность каверзничать.

Завидую тебе, у меня эти уроки случайность. А ты теперь среди жизни с ее реальными радостями, как и с горькими уроками. Люби, милая, но не сентиментальничай, как я вчера. Еще последнее слово. Будь со мной всегда откровенна, как в этом письме, – про меня и говорить нечего. Мы сделаем лучшими друг друга, достойным, наверное, наше счастье на пользу других. Много горячо целую.

Всегда и весь твой Ванька.

Ныне на адрес попробую прибавить для большей верности и около Таганрога.

Среда 22 [октября], 1 час дня

…Что это тебя, милая, за самохуление посетило? Кажется, хандрить бы не место и не время. Огорчена моими этими словами? Именно, и просишь поверить всему, принять за факт, а не за фразы, не за меланхолию. Изволь, порадую, признаю за факт. Вот и испугалась, осердилась? Ведь так, так? Ну-ка признайся в ответном письме, успокойся, однако, моя хорошая! Я понимаю дело, представляю твое состояние по себе и скажу тебе сущую правду.

Я понимаю твое огорчение. Когда нас хвалят и когда мы хорошо, нежно настроены, мы, сравнивая себя с идеалом, сравнивая объективно, конечно (это так приятно!), находим себя очень плохими. Очевидно, ты сейчас в таких условиях. Расчувствовавшись, защищенная или, лучше, освобожденная от услуг в другое время так энергично в нас прикрывающего самолюбие чувства собственного достоинства (и без этого было бы очень плохо), ты валишься в прах перед идеалом и плачешься. Я подойду к тебе, утру твои слезы, поцелую тебя, конечно, и поведу такую речь.

Милая, верю, что тебе, как и всем, далеко, далеко до идеала (ой, не оскорбись, чувство это самое собственного достоинства, того и жди, заворчит. На него полагаться плохо: привередливо, каналья!) И не в том совсем достоинство теперешнего человека, чтобы походить на идеал, куда ему до этого, а стремиться, стремиться к нему! А ты не стремишься? А не потому ты и плачешься, что норовишь все к нему, а он как будто все дальше уходит? Верь, так я понимаю и тебя, и себя, и других. Разве я говорил о тебе когда, что ты закончена. Что из ума и сердца своего сделала употребление и большего желать и искать нечего. Наоборот, я именно всегда говорю тебе (я помню это), что тебе нужна еще большая школа. Не это ли я имел в виду, когда писал тебе позапрошлую вакацию о критическом периоде? Не в этих ли видах я радуюсь, что ты окажешься среди действительного дела? Не это ли я говорил тебе уж несколько раз? Что я ставлю моей задачей – дать ход, развитие, предохранить от различной случайности и опасности то, что есть у тебя в уме и сердце? Я мог бы многое наказать тебе. Чего тебе недостает, составляет твои недостатки, – и я постепенно делаю это. И, таким образом, я дам тебе доказательство реальное, что я вовсе не слеп по отношению к тебе. Но тем более ты должна поверить, что я никогда не откажусь от своего беспристрастного (ведь я же не сплошь восхищаюсь тобой) взгляда на твой ум, на твое сердце, которые, поставленные справедливо, составят хорошее человеческое счастье тебя, меня и всех тех, к кому в жизни мы будем иметь отношение.