Евгений Поляков - И. П. Павлов – первый нобелевский лауреат России. Том 3. Ученики и последователи Павлова

В 1886 году назначен доцентом по кафедре неорганической химии в Институте лесоводства и сельского хозяйства в Ново-Александрии. С 1893 года состоял там же адъюнкт-профессором.

О нем:Ж. Русск. физ. – хим. общ., 35, 1903, в. 1, 78 (речь Д. П. Коновалова пам. Д. П. Павлова, протокол 9 I 1903).

ПИНЕС Лев Яковлевич (1895–1951)

ИЭМ

1933–1936

Совместная работа

С 1914 года Пинес работал в заграничных лабораториях, с 1918 по 1921 год – в клинике нервных болезней Института мозга в Цюрихе (Швейцария) под руководством выдающегося нейроморфолога и нейропатолога К. Н. Монакова. В 1921 году, по возвращении в Россию, работал под руководством гистолога А. С. Догеля, а затем по приглашению В. М. Бехтерева научным сотрудником Института мозга в Ленинграде.

Пинес рассказывал, как высоко котировалась отечественная неврология в Швейцарии: «В мае 1921 года после семилетнего пребывания в Швейцарии я возвращался в Россию. Перед моим отъездом директор Цюрихского института мозга, в котором я работал с 1918 года, наш соотечественник, проф. К. Н. Монаков, прощаясь со мной, просил передать свой личный дружеский привет двум крупнейшим неврологам Советского Союза – В. М. Бехтереву и И. П. Павлову. Эта просьба сыграла в дальнейшем решающую роль в моей научной жизни, так как привела к знакомству с этими двумя корифеями науки и впоследствии к моей работе в руководимых ими учреждениях. Нужно сказать, что И. П. Павлов пользовался величайшим уважением со стороны К. Н. Монакова, впрочем, как и вообще ученых всего мира».

Вот какие впечатления остались у Пинеса от контактов с Павловым и его лабораторией: «Приехав в Ленинград в декабре 1921 года и увлеченный развертыванием работы в Институте мозга, я только осенью 1922 года, после вторичного напоминания К. Н. Монакова, с которым я после отъезда из Цюриха находился в переписке, решился отправиться к Ивану Петровичу. Не без волнения, некоторой робости и большого интереса я направился в руководимую им физиологическую лабораторию Академии наук СССР.

Лаборатория И. П. Павлова с 1907 года (с момента избрания его академиком) до 1925 года состояла из кухни, вивисекционной и трех лабораторных комнат. До 1907 года этой лабораторией заведовал предшественник Павлова академик Ф. В. Овсянников. Лаборатория помещалась в нижнем этаже здания, выходившего на Менделеевскую линию, вход в лабораторию был с Таможенного переулка; в глубине двора с правой стороны находилась дверь, ведшая на полутемную лестницу, через которую можно было пройти в лабораторию; поистине, наука в царское время помещалась на задворках. Как известно, И. П. Павлов, несмотря на свои мировые заслуги, до установления Советской власти не имел института, в котором мог бы полностью развернуть свои исследования. Только в 1925 году был создан при Академии наук СССР специальный Физиологический институт, носящий теперь его имя.

В лаборатории Павлова работало в то время всего лишь несколько штатных сотрудников (Г. П. Зеленый, Н. А. Подкопаев, В. В. Строганов). Отдельного кабинета у Ивана Петровича не было: все время в лаборатории он проводил в общей с сотрудниками комнате, и это способствовало созданию живого контакта и постоянному обмену мнениями.

Через слабо освещенную кухню я прошел в лабораторную комнату. Здесь меня и принял Иван Петрович. Это был человек с седой бородой, седыми, зачесанными назад волосами, с живой юношеской мимикой, энергичными выразительными жестами, простой речью. На фоне скромной обстановки и сам Иван Петрович производил впечатление своей скромностью, непосредственной эмоциональностью, обаятельной простотой в обращении с людьми. Ничем не выявлял и не подчеркивал он своего превосходства. Он расспросил меня о Монакове и его работе, дал высокую оценку его деятельности, поблагодарил меня за привет, а затем заговорил обо мне, поинтересовался, где я работаю, и подчеркнул, что придает большое значение морфологическим исследованиям мозга, в чем я при дальнейших встречах с ним имел возможность неоднократно убедиться.

В то время приезд научного работника из Швейцарии был не совсем обычным явлением, и после моего ухода из лаборатории, как потом мне об этом рассказывал В. В. Строганов, Иван Петрович продолжал разговор со своими сотрудниками о Монакове, делился впечатлениями о Швейцарии и т. д.

С тех пор начался мой контакт с Иваном Петровичем и его сотрудниками, закончившийся в дальнейшем, после создания Физиологического института, приглашением заведовать гистологической лабораторией руководимого им Института. Этот контакт объяснялся потребностью павловских лабораторий в морфологическом контроле ряда работ, в подтверждении и анатомическом объяснении ряда полученных данных. При этом интересы Павлова и его сотрудников шли в трех направлениях: изучения корковых экстирпаций у животных, психических заболеваний у человека и экстра-кортикальных поражений у животных. Что касается случаев корковых экстирпаций у собак, то первоначальный мозговой материал, требовавший гистологического исследования, был такой давности (мозги оперированных животных в течение десятков лет хранились в формалине), что пришлось отказаться от его исследования. Однако в дальнейшем мы получили от сотрудников Павлова (Г. П. Зеленого, И. С. Розенталя, Э. А. Асратяна и др.) свежий материал, который изучался мною или моими сотрудниками (Р. М. Майман, А. Е. Пригонниковым, И. Ю. Зеликиным) и послужил также объектом совместных работ, вышедших из лаборатории Ивана Петровича и Отдела морфологии Института мозга им. В. М. Бехтерева.

Что же касается гистопатологических изменений при психозах, то наши данные об изменениях мозга при Dementia praecox catatonica были продемонстрированы и доложены Павлову на специальном заседании психиатрической клиники ВИЭМ 2 ноября 1932 года; они послужили также предметом совместной работы сотрудников Ивана Петровича и Отдела морфологии Института мозга.

Некоторые из полученных нами данных по вопросу об экстракортикальных поражениях вызвали большой интерес Ивана Петровича и после того, как были доложены ему мною, сообщались на павловских «средах», на которых и подвергались обсуждению. Таковы, например, полученные нами данные при изучении мозгов собак после перерезки зрительных путей, о которых Павлов сообщал 31 октября 1934 года.

Встречи с Павловым и с коллективом его сотрудников, обсуждение с ним некоторых вопросов морфологии мозга, связанных с физиологическими исследованиями, оставили большое впечатление и дали мне возможность ознакомиться с творческими особенностями Павлова.

Первое, что я хотел бы отметить, это то, что самым убедительным языком для Павлова был язык фактов; он никогда не доверял одним суждениям, предположениям, выводам без подтверждения их фактами. Поэтому самым красноречивым для него был показ препаратов и микрофотограмм; он верил тому, что видел собственными глазами. В основе его воззрений, его научных теорий всегда лежало обширное количество многократно проверенных фактов. В основе его высказываний, его научных концепций, всегда в какой-то мере лежал его личный опыт. Вместе с тем, относясь с наибольшим уважением к фактическому материалу, он был и глубоко мыслящим естествоиспытателем и был свободен от ограниченности эмпиризма. Его наблюдения опирались на точные факты и всегда вырастали в глубокие обобщения, смелые заключения, открывавшие необычайные перспективы. Дело в том, что отдельные частные факты он всегда связывал с основными закономерностями, с более общими законами природы, теоретически осмысливал их с точки зрения передовых естественнонаучных идей. Отсюда проистекало то, что он видел дальше и глубже, чем другие естествоиспытатели. Отсюда возникали его казавшиеся порой смелыми умозаключения. Павлов выделялся ясностью, строгой последовательностью и глубиной теоретического рассмотрения явлений. Приведу как пример его высказывания на «среде» 31 октября 1934 года после имевшей место за день до того детальной беседы со мной: «Вчера в лабораторию приходил гистолог мозга из Института им. Бехтерева Л. Я. Пинес. Ему И. С. [Розенталь] дал для гистологического анализа мозги собак, которых он оперировал. Получены интересные факты. Я остановлюсь на одном факте, который имеет, очевидно, физиологическое значение и который нужно постоянно иметь в голове, когда мы говорим о деятельности коры. Это собака «Ночка», у которой были перерезаны оптикусы и которая жила после этого в лаборатории год четыре месяца… При гистологическом анализе мозга оказалась в высшей степени странная вещь, что у собаки в низшей инстанции, в соответствующей части corpora geniculata оказалось отчетливое разрушение как результат атрофии, в силу полуторагодичной недеятельности соответствующих рецепторов, между тем как в затылочных долях больших полушарий, т. е. в центральной высшей инстанции, никаких отклонений не обнаружилось. Это чрезвычайно интересный и на первых порах сложный факт, но его, однако, можно понять так, что в коре этот центр, пусть он не получал раздражения через оба рецептора, но он мог ассоциационно раздражаться сколько угодно, следовательно, его рабочее состояние поддерживалось. Этого не было в низшей инстанции. Думаю, что это единственное объяснение, никакого другого не придумаешь.