Валерий Лапковский - Духота

Ранее он предложил Викентию составить список книг, которые тот штрудировал по собственной программе. Архипастырь был непрочь познакомиться с ними.

Не получив моментальный ответ от доморощенного ницшеведа, задумавшегося над человечески прекрасными страницами «Заратустры», Владыка принялся кунять под жужжание самолётных моторов, а келейник стал посматривать в иллюминатор на слегка пританцовывавшие крылья лайнера, вспоминая вереницу газетных заметок об авиакатастрофах да как изо рта мёртвого Шопенгауэра грянула со смертного одра на пол вставная челюсть.

Ещё через сутки они ехали в поезде ночью. Не раздевались: сели в половине десятого, а высаживаться должны были без четверти два, в степи, на задрипанном полустанке.

Вылезли из вагона с двумя неразлучными битюгами-чемоданами. Архивариус, протодьякон, отец Василий, архиерей…

Ветер, темь, деревянная будка, на оглобле столба Вифлеемской звездой – фонарь… Тряслись по просёлочному тракту в раздрызганном микроавтобусе… Владыка рассказывал:

– …И вот окружили меня волки. Батюшки мои! Что делать? Полез в карман… Спички! Так я всю ночь и чиркал, поджигал солому от скирды, отгонял… А утром они разбежались…

– Это, Владыко, они потому разбежались, что вы перед тем, как чиркнуть спичкой, ковыряли ею в ушах! – заметил под общий смех келейник, намекая на знакомую всем привычку шефа.

А вокруг по-прежнему были ночь да изредка «дрожащие огни печальных деревень»…

Но куда делись усталость, свинец в голове и теле, когда той же ночью ударили в надтреснутый колокол, весело забренчала ватага медных подголосков – озарили пламенем свечек и, стоя на задирающихся от ветра подстилках, привечали караваем хлеба с солью? Двигаясь по разостланным на земле косынкам в сопровождении нового старосты с окладистой бородой, взошёл в переполненный притихшим народом храм правящий епископ, и массивный протодьякон, раздувая меха лёгких, подал клиросу первый возглас. Поцеловав поднесённый ему на подносе отцом Виктором позолоченный напрестольный крест, Владыка начал читать входные молитвы…

Церковь, которую отстояли две малограмотные бабки, закутанная в зипуны, озябшая, радостно встречала старого, но бодрого архиерея, чьи лекции две недели назад слушала в своих аудиториях Германия.

Лана уже не пугалась этой обстановки, хотя, попадая в горком комсомола, путалась, теряла ощущение того, в какое угодила десятилетие. То же самое творилось с ней в набитых людьми автобусах, трамваях.

Народу в транспорте столько, что удивляешься, почему не едут на крышах, почему с тротуара не хлещет по вагонам пулемётами выскочившая из степи банда махновцев на жеребцах и тачанках.

Из-под сизых щетин, жамканных шляп, серых платков, как из-под рыхлого тёмного снега, пробивалась кверху, тянулась нежным ландышем её рука в узорчатой манжете.

Вокруг галдели, гикали, смеялись, давили, словно на демонстрации, где некуда деться от красных бантов, красных флагов, красных гвоздик, красных от холода физиономий… Из этой гигантской пурпурной лужи с плавающей в ней лузгой лозунгов пили призраки, дистиллированные тени; раньше они бродили по Европе, а теперь, страдая мозговой грыжей, осели в каждом захолустье.

– Вот помрут старики – всё изменится! – убеждали обыватели.

Но в парниках партийной бюрократии подрастала свежая рассада, боевая смена, малосольная хрустящая номенклатура, считающая своей привилегией в том числе и распределение невест и жён в государственном порядке.

В штабе комсомола Лана застряла на перекрёстке коридоров и с чисто научной любознательностью стала наблюдать, как из кабинета в кабинет снуют по надраенному паркету знающие себе цену функционеры, которые принялись жечь книги Сталина, забыв, что Иосиф Виссарионович немало чего скатал у Владимира Ильича, чучело посмертной маски которого распределитель мест для похорон на Красной площади держал в своём логове.

На втором этаже бронзовел крупный профиль «мещанина во дворянстве», известного тем, что питался в Кремле исключительно картошкой в мундирах, отправляя полученные от сознательных рабочих высококачественные гостинцы малышам в детсад.

Вождь также почитывал Гегеля в передышках между тем, как поставить свою фамилию под декретом об изъятии для нужд армии самокатов и велосипедов у населения, кому отдать в Самарской губернии дровяной склад, кто должен заведовать салотопкой на скотобойне. Сочинил документ «об организации учёта тары», где перечислил все тары, которые знал. Не забыл:

– бочки: а) капустные, б) рыбные, в) мясные, г) из-под животного масла и сала, д) из-под спирта;

– кули: овощные, соляные, овсяные;

– корзины: глубокие, из прутьев, решета ягодные (тут он вспомнил, что любит побаловаться ружьишком на охоте и добавил) и для дичи.

Концовку прилепил обычную: не выполнишь – под суд! Или под расстрел. Какая разница?

Мурыжили Лану в коридоре два часа. Полнокровный организм власти заседал в конференц-зале, решая все текущие вопросы коллективно, вроде скопища личинок мух, которые, развиваясь в навозе или падали, переваривают пищу с гаку. Выделяют в еду соки, разжижают, а затем заглатывают продукты разложения, плавая в жидком субстрате… Наконец, дверь распахнулась, и Лана облегчённо перевела дух, предполагая, что наступила её очередь. Но то был перерыв. Разминая затёкшие члены, потёк на глиняных ногах в курилку и туалеты «рассол социализма».

Первый секретарь горкома Оникий, вероятно, рассчитывал, что вызванная козявка пожалует к нему с верёвкой на шее. Вместо этого корчила из себя утиное пёрышко: затесалась промеж лебяжьего пуха, бока накололо…

– Вы знаете, зачем вас пригласили? – нахмурил жидкие брови комсомольский стратег.

– Догадываюсь со слов папы…

– Мы хотели выяснить у вашего отца, почему вы связались с тунеядцем… Ваш поклонник сидел в тюрьме и сумасшедшем доме… Как вы, десятиклассница вечерней школы… у вас всё впереди… можете общаться с таким типом? Более того: любить! За что?

– За красивые галстуки.

Физиономия Оникия превратилась в высохший иероглиф раздавленной на шоссе лягушки.

– Ваш отец член партии? А вы почему не в комсомоле?

– В комсомол вступают добровольно.

– Ваш приятель – мелкий циник. У него ущербная психика! Эта дурацкая шинель, которую он таскал несколько лет… Я с ним беседовал. У него всё закручено… Философия, религия! Всё сложно… А надо жить просто!

– Простота хуже воровства.

– Неужели вы не заметили за ним странности?.. Никто в городе не ходит в шортах, а он – плейбой! В белых штанишках с чёрным зайцем… Если бы не душевная болезнь, не вылезать ему из-за решётки!