Валерий Лапковский - Духота

Мать, дрожа от страха, отодвинула ёрзающий засов.

Блеснули семь лакированных козырьков. Белые балахоны были напялены прямо на шинели.

Обер-психиатр умолял мать ни о чём не беспокоиться. Сын должен сесть в машину.

– Сын должен сесть в машину!

– Куда? Зачем?

Этого Маграм «не знал».

– Я к вашим услугам! – Викентий вырос перед непрошенными гостями.

Дверь фургона щёлкнула за ним. Женщина кинулась к окошку автомобиля, но тот, взревев, рванул вперёд по едва освещённому переулку.

И понеслись строкой из Блока: ночь, улица, фонарь, аптека… Мелькнуло новое грандиозное зданьице горкома партии. По бокам у парадного входа застыли декоративные бородавки из песка и цемента, похожие, зараз на ядра для царь-пушки и на каменные слёзки номенклатуры, что выкатились из глаз после смерти Сталина, превратившись в горошины, подсунутые сказкой Андерсена под двадцать перин, чтобы партия, лёжа на них, чувствовала себя настоящей принцессой.

Весной власть прислала Гладышевским автоматически, как всем аборигенам, сверкающее золотой звездой на фоне кровавого знамени глянцевое поздравление с Днём победы над фашистской Германией.

Недолго думая, анфан террибль почтой вернул юбилярам их прокламацию, добавив на полях постскриптум из Канта:

«У каждого народа после дня победы должен быть день покаяния» (собр.соч., том такой-то, стр., год и место издания).

– Что вы этим хотели доказать?! – позёвывая, прищучили гадёныша в чистилище КГБ, куда огорошенный горком поторопился переадресовать втык-цитату…

Машина спешила мимо закрытого ещё в тридцатые годы древнегреческого собора Иоанна Предтечи… Раньше вокруг храма ютился погост, но творцы нового мира закатали под асфальт могилы людей, которые выстроили порт, гимназию, музей Тезея, крепость на берегу по чертежам защитника обороны Севастополя Эдуарда Ивановича Тоглебена, широкую лестницу на гору Митридат с реявшими над городом грифонами – ненавистными для геростатов в будёновках зверями, в которых таился образ Христа.

В последнее время внутри и вокруг собора археологи вели раскопки и набрели не на облезлые фрески сырой погребальной камеры богини Деметры, обнаруженной на окраине, а на чистенький выбеленный склеп, где чаял воскресения мёртвых металлический гроб с позеленелым распятием на крышке и львиными лапами по бокам внизу.

Печенеги двадцатого века, привыкнув пить вино массовой культуры из железобетонных черепов стадионных чаш, сунули уникальную находку в замусоренный сарай историко-краеведческого заповедника.

Колченогий сторож, по просьбе Гладышевского, поковырял гвоздём в висячем замке, открыл дверь в хранилище хлама.

По гофрированным стенкам саркофага скользили тихие волны… «Одна за другой… Рождение-и-смерть». – опять пришла на ум опальному интеллектуалу строка, похожая на руну. Четыре изящные рукояти зависли по бокам, будто шлюпки по бортам корабля на случай крушения. Изнутри крышка была застёгнута на потайные скобы.

Хромой повозился и отворил.

Экскурсант с замиранием сердца склонился над погребальной ладьёй.

Сквозь истлевшую матерчатую обшивку пробились жёлтые стружки. Фелонь с остатками позолоты спеклась с белым подризником. На голове уцелела фиолетовая скуфья. Лик облегал линялый покровец. Фаланги пальцев обуглено темнели, как вынутые из деревянных чехлов грифели чёрных карандашей.

– Боже мой! Да это же я! – чуть не вскликнул «Ирод», давно мечтая стать священником.

– У него даже сохранилась борода и кожа на лбу, – буркнул караульщик.

– А где наперсный крест? – оторопело спросил будущий батюшка, которому отец Иоасаф подарил такой же нагрудный крест (с вензелем последнего русского царя и наставлением из послания апостола на обороте).

– Крест? Дак ведь он из серебра… Народное достояние!.. Мы его в музей… Через шею стащили…

– А Евангелие, крест в руках?

– Изъяли… Крест у него в руке тоже из серебра, а книжка отсырела, сгнила.

Инвалид принялся закрывать экспонат.

– Что же вы теперь будете делать… с ним?

– Этот ход мысли, – заметил охранник бывшему студенту или тому, пожалуй, так показалось, – берёт исток в философии Декарта и в принципиальных чертах воспроизводится у Канта и в немецком идеализме, хотя и с существенными модификациями.

– …?!

– Что хлебало разинул? Похороним где-нибудь… Надо бы его из гроба вынуть… Уж больно ящик необычен, такие сейчас только в кино… Да и одежду от костей неплохо бы отделить.

– Зачем?

– Чтобы люди знали, как раньше ткали, из каких ситцев.

– Назад, в усыпальницу нельзя?

– Нельзя. Ограбят!

– Что грабить? Серебро ведь экспроприировали.

– Всё равно. Разроют!

– Здесь, рядом с милицией?!

– Ты с Луны свалился? У нас в центре города по ночам гадят под памятником Ленину, уборщицы каждое утро ругаются, а ты – «милиция»! Гони трёшку, как обещал…

Через полчаса «Скорая помощь» выбралась за город.

– Куда едем? – попробовал осведомиться «пациент» у милиционеров, изображавших медбратьев. – Угостите табачком.

Не ответили, но сигарету дали.

– Стану не благословясь, пойду не перекрестясь, не воротами – собачьими дырами, тараканьими тропами, не в чисто поле, а в тёмный лес! – пробормотал «странный тип» и подумал: – Завезут в овраг и прикончат!

Вскоре замигали справа редкие жёлтые огни. Короб на колёсах с красным крестом на фонарной скуле притормозил возле длинного приземистого барака.

– Чунгулек! – догадался наслышанный о сей обители похищенный гражданин. – База хроников сумасшедших.

Его ввели в тёплый хлев приёмного покоя. Перепуганные, как его мать, две томные, раскормленные, не то медсестры, не то сиделки тупо внимали тому, что им втолковывал офицер в штатском.

Разбуженная дежурная врачиха, стесняясь командующего незнакомца, расплёскивая сон, одёрнула на аэродинамических обтекаемостях бёдер жёванное спячкой платье, выстроила грамматически правильное предложение:

– Может, он буйный? Сделать ему укол?

И включила маленькую электроплитку, чтобы прокипятить шприц.

– Как хотите! – великодушно улыбнулся подтянутый инкогнито.

Пленник психиатрического ущелья слегка поклонился офицеру:

– Благодарю за доставку.

– Располагайтесь поудобнее! – ни за что не хотел отказать себе в вежливости, вероятно, лейтенант.

Приблизительно в таком же бедламе после демарша в посольство бывший студент «отдыхал» в Москве. Там его приветствовал истошным воплем «теоретик» в рваной робе:

– Во второй мировой войне сражались фашиствующая Россия и жидовствующая Германия! Зло против зла!

Ежедневно «теоретику» кололи инсулин, доводя до коматозного ража, когда с него пот градом, из глотки пена, хрип, сам он в отрубе, лежит навзничь, без памяти.