Алексей Андреев - Худловары

А бывают и посмешнее таблички. Город Чудово, где я провёл детство, известен тем, что именно там великий поэт Некрасов похоронил свою любимую собаку Кадо. К этой табличке на собачьей могилке регулярно водят школьников. Но реальной истории им не рассказывают. История же такова.

Однажды Некрасов со своей второй женой пошёл на охоту. Вот идёт он по лесу, постреливает разных птиц, и вдруг видит: кусты трясутся. «Ага, – думает Некрасов, – так вот ты где, моя вторая жена». Да как саданёт по кустам с двух стволов! А там была любимая собака. Погоревал Некрасов три дня, а потом купил ещё трёх борзых и пошёл писать книжки о страданиях русского народа.

Само собой, биографы эту историю подчистили. Якобы это жена собаку застрелила, а Некрасов с ней три дня не разговаривал. Но суть не меняется: даже зверское убийство маленьких животных не делает из человека писателя.

И нет никакой таблички на той двери, за которой я сошёл с пути истинного на путь печатного слова. Да и внутри всё наверняка точно так же, как раньше. Те же голые стены цвета плесени на помидорах, деревянный шкаф-инвалид, стол с обгрызенными углами. Те же пружинные кровати, над каждой – свой плакат с рок-группой или голыми бабами.

И такие же четыре раздолбая на кроватях, как мы тогда, в 1988-м.

# # #

Явление печатной машинки Серж Белец окружил большим пафосом. Естественно, он принёс её не для того, чтобы печатать собственные творения. Ни в коем случае, как вы могли подумать такое, циничные мудаки! Он принёс её, чтобы перепечатать Нечто Великое. Нечто, Чего Просто Так Не Достанешь.

Ну ладно, не только себе. Он и вам, циничным мудакам, напечатает. Благо в машинку можно заправить сразу четыре листа с копирками.

И он заправил. И бережно положил рядом с машинкой очень потрёпанный (сразу видно – Великое!) томик Гумилёва. И красиво вдарил по клавишам, прям как тот Бетховен. Железные буквы высекли сразу на четырёх листах четыре одинаковые строчки:

«Милый мальчик, ты так свесил»

– У-у блядь, – сказал Серж.

Он выдрал из машинки всю пачку, быстро сложил новый бутерброд из бумаги и копирок, заправил… Пафос стремительно улетучивался, и, пытаясь его удержать, Серж застучал по клавишам в большой спешке. Получилось ещё четыре одностишия:

«Милый мальчик, ты так свесил»

В этот момент вернулся домой Вах. По лицу было видно: его только что послала очередная тупая первокурсница, не понявшая тонкой души человека из спецшколы.

– О-о, Гумилёв! – закричал Вах, увидав потрёпанный томик. – Чур, мне вторую копию!

Мы с Сан-Санычем, лёжа на кроватях с уже отпечатанными мальчиками, не сдержали гомерического хохота. Белец сразу стушевался и предложил пойти выпить. Как потом стало ясно, у него был хитрый план – отделаться от нас по дороге, вернуться пораньше и в спокойной обстановке поиграть с пишмашинкой.

План почти сработал. За исключением одной мелочи. Некоторые движения имеют свойство застревать в моторной памяти. В уме-то Серж наверняка проговаривал гумилёвский текст без ошибок: «Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка…» Но руки работали по своим законам.

Вернувшись, мы нашли Сержа спящим, а на столе – ещё четыре листа с той же короткой историей. Неприличный мальчик не сдавался. Плевал на светлую улыбку и ужасную скрипку. Ему хотелось свесить, да и только. Видно, ему было что показать.

Поскольку Серж купил самую тонкую бумагу, все листы со свесившим мальчиком быстро перекочевали на бачок в туалете. Когда к нам в гости приходили девушки, по хохоту из сортира мы определяли, насколько хорошо они знают Гумилёва. В те времена мы ещё любили интеллигентных девушек.

Наверное, я погорячился, когда сказал, что сейчас в той общаге живут такие же раздолбаи, как мы. Нет, не обязательно. Может, сейчас там очень приличные пацаны. Или даже девушки, которые обклеивают шкафы не винными этикетками, а конспектами лекций – как Софья Ковалевская, верившая, что таким манером наколдует себе любовь профессора Веерштрасса. Ни хрена у ней не вышло, кстати. Только стены загадила.

Нам было проще. Раздолбайство обеспечила школа-интернат №45. Для этой школы нас, ненормальных детей, отлавливали на математических олимпиадах по всему Северо-Западу. А потом дрессировали, как тех крокодильчиков. Разве что мы не летали.

Зато на матмехе сразу заделались снобами. На занятия мы ходили в стохастическом режиме и садились на задних рядах. Для преподов, привыкших к тупицам на галёрке, это был сюрприз. Дождавшись, когда лысеющий доцент испишет четыре доски формулами и слегка зависнет, кто-нибудь из нас вяло сообщал с задней парты:

– Извините, но вы на первой доске потеряли минус.

Препод, чертыхнувшись, начинал цепочку формул сначала. Через полчаса он объявлял, что теорема снова доказана. И с опаской косился на задний ряд. Скукота.

Один только раз случился педагогический прорыв. Профессор по теории вероятностей заболел. Только мы обрадовались, что не придётся слушать однообразные задачки про чёрные и белые шары – не тут-то было. За профессора на семинар пришёл слегка поддатый аспирант.

– Так, – сказал он, с ухмылкой оглядев аудиторию. – В покер кто играет?

Поднялась пара неуверенных рук. А затем почти все остальные.

– Нормально, – кивнул чувак. – Кто скажет вероятность «стрита», получит зачёт.

– После первой сдачи или?.. – с интересом спросил задний ряд.

И понеслась. Лучший математический семинар в моей жизни. Но всё остальное – увы. Что нам оставалось делать? Раздолбайство – мать поэзии.

Поэзии было навалом: опытные девушки со старших курсов и спиритические сеансы, нокауты на боксе и великие коммерческие планы, «Пинк Флойд» вперемежку с Шопеном и чай вперемешку с тараканами. Даже в прыщах была поэзия, если учесть, сколько химикатов было на них переведено: Менделеев отдыхает. Но мы сейчас говорим о болезни посерьёзнее, да? О том, что требует бумаги.

За неделю опытов с пишмашинкой, изрядно затрахав нас громкой долбёжкой по клавишам, Серж победил мальчика-свешивателя и заставил его взять в руки скрипку. Вслед за Гумилёвым Серж напечатал что-то своё, а потом – сборник лучших стихов нашей комнаты. Само собой, все мы были гениями. Но друг друга считали «несамобытными». Было решено напечатать сборник и дать его оценить незаинтересованным соседям по общаге.

Основательнее всех готовил свои стихи Вах. Тщательно их переписывал, а порой даже ел. Оставшиеся он читал нам. Мы помогали, как могли:

– Вот эта строчка «волос твоих отлив» – по-моему, неудачная. Ассоциации дурацкие. Знаешь, иногда говорят – «пойду отолью». Ну типа поссать.

– Хорошо, пусть будет вот так: «волос твоих разлив».