Владислав Бахревский - Виктор Васнецов

И снова можно говорить о благоприятном стечении обстоятельств. За год до юбилея, в 1896 году, Виктор Михайлович принял участие в создании некоторых костюмов для одной из последних постановок Частной оперы, для «Псковитянки». На репетициях Шаляпин, певший Грозного, восхитил не только голосом. Васнецов Федора Ивановича похвалил за трактовку костюма и вдруг услышал приятное для себя признание: образ Грозного артист высмотрел в его старом рисунке: поразили черные, замершие глаза.

– Да, я это помню! – обрадовался Виктор Михайлович. – Я чего добивался в рисунке? Хотел словно бы застать Грозного врасплох, когда он колеблется: войти иль не войти? Ведь он жил в вечных потемках подозрений, сам себя в чулане запер и выйти из него боялся.

Разговоры о Грозном всколыхнули в Викторе Михайловиче былые замыслы. Он написал Грозного очень быстро. Образ был выношен в душе. Грозный – плоть от плоти, кровь от крови – Москва. Но скоропалительность создания картины имеет, па мой взгляд, и политическую подоплеку. Почему все-таки Грозный?

Нам уже приходилось говорить о неслучайности появления васнецовского богатыря на распутье, перед коронацией Александра III. Теперь ситуация повторялась.

1896 год – год восшествия на престол последнего из Романовых. Страна вновь закипала революционными настроениями, бастовали рабочие, бунтовали крестьяне, распространялась нелегальная литература, возникали религиозные секты, толстовство явилось. Все это для правильно живущего Васнецова было непорядком, помехой, ослабляющей государство. Его «Царь Иван Васильевич Грозный» – это не просто образ сильного русского царя, собирателя русских земель и человека, преданного всему русскому. Это – иносказательное пожелание новому царю: держать государство столь же уверенно и спокойно, как держит в руке свой посох царь Иван. Взгляд у Грозного пронизывающий, тяжелый, но какова осанка! Он стоит, как сама Русь. Это – не репинский истерик и убийца, это – само государство.

Таким вот, уверенным в себе художником и человеком, встречал пятидесятилетие Виктор Михайлович Васнецов.

О высоком значении его искусства зримее всего говорит страстное письмо Ивана Ивановича Шишкина, одного из старейшин передвижничества. Он писал:

«Петербург, 30 ноября 1896 г.

Многоуважаемый и высокочтимый мой земляк Виктор Михайлович! Пришла счастливая мне мысль написать Вам несколько строк и тем самым выразить Вам свое удивление и восторг, который Вы вызываете Вашими произведениями и которыми Вы увековечили Ваше славное имя – я горжусь Вами как кровный русский великим художником и радуюсь за Ваше искусство как товарищ по искусству, и, пожалуй, как земляк – не примите это за лесть, избави Бог – приятно вспомнить то время, когда мы прокладывали первые робкие шаги для Передвижной выставки – и вот из этих робких, но твердо намеченных шагов выработался целый путь, которым смело можно гордиться, организация, смысл, цели и стремления Товарищества создали ему почетное место, если только не главное, в среде русского искусства.

Следующая выставка будет 25-я, и ее называют юбилейной. Виктор Михайлович! Дайте-ка на нее Ваших Богатырей, ведь они у Вас, сколько я помню, почти окончены, или другое что – нужны Вы, Ваше участие, нужно, чтобы видели все, что связь между Товариществом и вами не порвана…»

Поэт «А. К.», прославивший в стихах и юбилейную дату передвижничества, и самих художников, тоже не забыл помянуть Васнецова:

Однажды июньским теплым вечером 1898 года в Троицкий терем приехал Павел Михайлович Третьяков. Он исхудал, пожелтел, поседел, «Трех богатырей» они с Васнецовым разглядывали, сидя на низеньких табуретках.

Пять лет тому назад Павел Михайлович передал свою бесценную коллекцию любимой Москве. 1276 картин русских художников, 471 рисунок, 10 скульптур плюс 84 картины иностранных мастеров, собранные его братом Сергеем Михайловичем.

– Думаешь, пора? – спросил Васнецов, глядя на тощие елочки перед богатырями.

– Пора, Виктор Михайлович.

– Да, пора, – Васнецов вздохнул и вдруг спохватился радостно. – Алеша-то не совсем кончен! Все-таки надо бы его еще прописать.

– А ты и пропиши… Но картину я за собой оставляю. Моя цена – шестнадцать тысяч.

– Шестнадцать тысяч, – повторил Васнецов.

Это была большая сумма, это была огромная сумма, но деньги перестали быть важными в их жизни.

– Как себя Вера Николаевна чувствует?

– Плохо, – у Павла Михайловича навернулись слезы на глаза. – Плохо ей, Виктор Михайлович. Паралич рук, ног. Я и сам – небольшой теперь жилец.

– Павел Михайлович!

– Не таращь глаза-то… Я привык к этой мысли… Привыкаю. Дело жизни моей сделано. Теперь не страшно. Вон как хорошо кончается собирательство – «Тремя богатырями».

– Место будет трудно найти.

– Место найдется. Новые залы уже отделаны. Летом начну перевеску. Хлопот много, но я хочу успеть. Давай еще поглядим.

Поднялся осторожно, словно оберегая себя от боли. Подошел к картине «Сирин и Алконост».

– Что значит художник! Странная фантазия, а веришь. Вот такие они и есть – райские птицы.

Опять вернулся к «Богатырям».

– Помню, в Киеве еще, загорелось мне Добрыню переписать, – вспомнил вдруг Виктор Михайлович. – А я, бывало, как за кисть, так и за песню. И, видно, уж очень распелся. Входит в комнату Миша, глазенки круглые. «Папа, – говорит, – не пой! Когда ты поешь, мне очень страшно».

– Да, дети! – Павел Михайлович даже не улыбнулся. – Моя Маша за Александра Сергеевича Боткина вышла…

Вдруг горячо припал к плечу Васнецова, расцеловались, заплакали.

– Кланяйся Александре Владимировне! – говорил Третьяков, быстро отирая слезы. – Кланяйся. И не провожай. Я пошел, пошел.

Быстро оделся, спустился вниз по крутой лестнице, застучали конские копыта…

Виктор Михайлович быстро поглядел на «Богатырей» и отвернулся – представил, какая пустота будет в этой огромной комнате без них.

– Ничего! «Баяна» наконец напишу. – Лег на диван, вытянулся, кивнул богатырям: – Вот так-то, ребятушки. Пора вам! Верно Павел Михайлович сказал – пора.

Последним приобретением Третьякова был эскиз левитановской картины «Над вечным покоем». Картину он купил раньше, а эскиз в Петербурге, на выставке, в ноябре 1898 года.