Наталия Маркус - Я помню

Иллюстратор Наталия Маркус

Дизайнер обложки Наталия Маркус

Редактор Галина Маркус

© Наталия Маркус, 2021

© Наталия Маркус, иллюстрации, 2021

© Наталия Маркус, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0055-3239-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

(лонг-лист конкурса «Та война» Санкт-Петербургского Союза Литераторов)

Мне было три года, когда началась война. Мы жили у знакомых на даче в Перхушкове. Я помню, как прибежала хозяйка и принялась истошно кричать: «Война, война!» Все испугались, мама начала собирать вещи. Мне стало понятно, что происходит что-то очень плохое.

Надо было срочно возвращаться домой. На вокзале столпился народ. Кто-то сказал: «Поезда не ходят». Нам пришлось идти пешком и добираться на попутках до Белорусского вокзала, а там уже и Первая Брестская улица, где мы жили. Мы вышли днем, а пришли только к ночи. Я помню, как мы шли по рельсам или вдоль железной дороги. Отец то нес меня на руках, то опускал, мама тащила вещи. А бабушка в Москве сходила с ума, не зная, где мы и что с нами.

Все из отпуска вышли на работу – Москва на военном положении. Появился приказ, чтобы всех детей эвакуировать из города, одних, без родителей. Ходили по квартирам и проверяли, не остались ли дети. Мама ни за что бы меня не отпустила, и какое-то время меня прятали, но потом что-то изменилось, и про указание как будто забыли.

Однако эвакуация заводов и различных организаций шла в массовом порядке. Многие уезжали целыми семьями сами, если было, куда. Немцы подходили к Москве. На вокзалах ужас что творилось, хотя власти и пытались организовать посадку, люди в панике штурмовали поезда.

Отец был эвакуирован с заводом в Алма-Ату. Мы остались в Москве, мама работала, со мной сидела бабушка. В городе стало страшно. Немцы совершали налеты, бомбили. Если мы забывали завесить окна, дежурные стучали нам в окно. Окна у нас были вровень с землей, ведь жили мы в полуподвале – две клетушки в коммуналке, одна из них проходная. Прихожей не было, с улицы мы сразу попадали в кухню. Ни ванной комнаты, ни туалета, только раковина с холодной водой. Мыться ходили в баню.

Я помню, как по радио объявляли: «Граждане! Воздушная тревога!» – и все бежали в ближайшие бомбоубежища. У нас оно находилось близко – через дорогу в подвале жилого дома. У мамы на этот случай была сумка с необходимыми вещами. Как только начинала выть сирена, мама хватала меня и бежала в бомбоубежище. Там было очень много людей. Я помню этот подвал с деревянными нарами, на которых сидели и лежали дети – маленькие и побольше, здоровые и больные. Мама очень боялась, как бы я не заразилась чем-нибудь.

Все понимали: если в дом попадет бомба, то мы в этом подвале будем погребены, но все старались думать, что так спасаемся. Люди делились едой, водой и вещами с теми, кто не успел ничего взять для детей. Сидели, пока по радио не объявляли отбой. Вылезали из подвала вереницей – усталые, измученные страхом, с детьми на руках. Расходились, не зная, уцелел ли их дом после бомбежки.

Но я помню, что не боялась, так как была уверена, что так мы и должны жить, и другой жизни не помнила и не представляла. Самым надежным бомбоубежищем считалось метро. Ближе была Маяковская, но из дома далеко бежать, поэтому в метро мы прятались лишь один раз. Там тоже стояли нары, но все было лучше организовано, а по залу ходили дежурные и санитары.

На улицах я видела, как девушки в военной форме по десять человек держали огромные аэростаты, которые во время бомбежки выпускали в небо. Как-то вечером пришла моя тетя и рассказала, что одна девушка запуталась рукою в веревке и на счет «три», как у них было принято, не смогла отпустить аэростат. И улетела вместе с ним. Чем это кончилось, я не знаю. Засыпая в тот день, я представляла девушку, которая, как воздушный шарик, летает над городом.

Однажды мы с мамой не успели добежать до бомбоубежища. Мама заметалась, бежать по улице было нельзя, возвращаться поздно, и она кинулась под козырек ближайшего дома. Держа меня на руках, прижала к стене. Я помню, как вокруг все гудело, в какой-то момент посыпались осколки, они стучали о железный козырек, а я подумала, что это дождь. Закрывая меня собой, мама простояла так до отбоя. После отбоя на улице появились люди, а моя мамочка сидела без сил на сумке и, плача, прижимала меня к себе. Дома она сказала: «Я думала, что пришел конец». Всего один осколок – и человек мог погибнуть. Бабушка плакала и повторяла: «Этого я и боялась».

Было плохо с одеждой для детей, особенно с обувью. Но находились люди, которые помогали: отдавали то, что уже не годилось их детям. Я помню маму, которая каждую свободную минуту что-то шила, перешивала для меня из взрослых вещей.

С едой становилось все хуже, пайков не хватало. Часто я слышала, как моя мама и бабушка говорили о том, что делать, где взять еду, мама паниковала, что меня нечем будет кормить. Тогда и встал вопрос об отъезде в Новосибирск.

В Новосибирске жили родные отца. Мы поехали к ним и поселились у его старшей сестры – тети Таси. Ее дочь перед самой войной уехала учиться в Ленинград. Я не знаю, что с нею стало, пережила ли она блокаду.

Бабушка Арина и тетя Тася отнеслись к нам хорошо, помогли маме устроиться кассиром в столовую. Это было очень здорово, так как в столовой нас подкармливали. С собой еду выносить не разрешали, поэтому тетя Тася водила меня к маме в столовую, и там нам давали покушать.

Часто я гуляла во дворе с соседскими детьми – выходить со двора мне было запрещено, ходили разговоры, что в городе воруют детей. Муж моей тети работал в милиции и однажды рассказал нам, как арестовали супругов-людоедов. Нашли их случайно – отец пропавшей девочки увидел на городском рынке плитку, которую ушла продавать его дочка – ушла и не вернулась. Эту плитку он делал сам и сразу ее узнал. В погребе у этих безумных обнаружили части человеческих тел.

Во дворе все дети были старше меня. Один раз я нашла черные круглые шарики. Соседские девчонки решили посмеяться надо мной и сказали, что это такие ягоды. «Ягоды» оказались не вкусными, и я съела только одну. Оказалось, это козьи какашки. Потом мне стало плохо, открылись понос и рвота. Тетя Тася испугалась и весь вечер заставляла меня пить «розовую водичку» – раствор марганцовки.

Но я помню, что в Новосибирске нам было хорошо. Однако отец писал нам письмо за письмом, настойчиво звал к себе в Алма-ату. Писал, что ему дали комнату, что там тепло, и мама сможет устроиться на работу. И мы поехали. Бабушка Арина и тетя плакали, что мы больше никогда не увидимся. Так и случилось. Я не хотела от них уезжать, мне было жалко бабушку. Я помню, как она стояла в платочке, такая маленькая, худенькая, лицо в морщинках и мокрое от слез.