Евгений Жаринов - Безумные русские ученые. Беспощадная наука со смыслом

Возникнув на Западе, наука стала проявлением протестантской культуры. Наука срослась с предпринимательством и частной собственностью, а ученый, напомним, стал «продавцом истины». Если продолжить эту мысль, то получится, что непротестантские народы опирались на иные предпосылки научного познания.

Давно подмечено, что российской науке свойственен так называемый «невроз своеобразия». Он проявлялся, например, в настойчивых поисках «собственного пути». Отсюда берет начало синтез своего и почерпнутого на Западе. Так, идеи, высказанные русским гением Николаем Александровичем Васильевым в начале ХХ века, касались радикальной реформы логики. Логика Аристотеля в контексте идей Н.А. Васильева должна была уступить место новой логике, весьма необычной для всего европейского рационализма. Н.А. Васильева можно отнести к когорте так называемых «интеллектуальных еретиков». Столь же дерзким новаторством выглядит и «воображаемая геометрия» Н.И. Лобачевского. Знаменитый русский космизм (Федоров, Циолковский) – это еще одно проявление интеллектуального отступничества.

Одной из главных особенностей православной этики является абсолютный приоритет духа над материей, сосредоточенность не на практических интересах, а на нравственном сознании. Под влиянием православия главной проблемой русской науки стала проблема человека, его судьбы, смысла и цели его существования. Созерцательность – вот высшее назначение такого отношения к миру.

Культ созерцания, противопоставленного экспериментальному методу западной науки, весьма характерен для отечественной интеллектуальной традиции. Одним из оснований западной науки явилось протестантское уважение к ручному труду, которое сделало возможным широкое распространение эксперимента. В православной же этике отношение к труду выглядит неоднозначно. Труд в православии уважается, но труд бескорыстный, труд, не подчиненный прагматическим целям. В иерархии ценностей он стоит ниже аскезы, молитвы, созерцания и поста. Отсюда и особое отношение в русской науке к эксперименту. В принципе он поощряется, но в то же время экспериментирование не рассматривается как обязательное и основное средство научного познания. Специфика российского научного мышления проявляется также в терпимости к неопределенности и противоречиям, абсолютно неприемлемым для картезианского мышления.

Естественным следствием «созерцательности» российского научного мышления была его оторванность от решения практических проблем. Вечное стремление в заоблачные выси, склонность к созерцательности наиболее полно проявило себя в «русском космизме». «Русский космизм» – это не только философия Федорова, научные идеи Циолковского, а затем их практическое применение Королевым. Элементы «русского космизма» угадываются в геометрии Лобачевского и в учении Вернадского. Не случайно открытие Лобачевского называли звездной геометрией.

Учение Вернадского о биосфере также предполагает выход в космос, так как Земля – это космическое тело, и, проникая в ее историю, мы раскрываем тайны самой Вселенной. Периодическая система элементов Д.И. Менделеева стремится к не меньшей универсальности, чем теория Вернадского. Описать весь материальный мир, состоящий из бесчисленного количества элементов, – это грандиознейшая задача, выходящая за рамки одной лишь науки химии. Не случайно сейчас эта таблица продолжает пополняться открытиями новых элементов благодаря атомной физике. Получается, что таблица Менделеева далека от завершенности, она постоянно расширяется.

Открытия Н.И. Вавилова в области генетики, составление им атласа растений планеты Земля косвенно говорят о той же космической или, точнее сказать, планетарной научной установке исследования.

Но феноменология русской науки проявляется не только в ее непосредственном звездном устремлении. Так, попытка великого хирурга Пирогова воссоздать древнее бальзамирование умерших, а также его анатомический атлас – это проявления все той же феноменологии, это то же желание перенести законы макрокосмоса на микрокосмос и решить в какой-то мере проблему если не бессмертия, то сохранения мертвого тела. И кто знает, как подобные интенции могли быть осмыслены космологом Федоровым, который мечтал о научном воскрешении всех покойных «отцов», что и вдохновило, в свою очередь, его ученика Циолковского на создание межпланетных кораблей: воскресшие мертвые грозили перенаселением планеты, а освоение космических колоний помогло бы этого избежать. Даже основоположник русской науки М.В. Ломоносов не чужд был космизма и написал знаменитую оду «Вечернее размышление о Божием величестве».

Русские изобретатели Можайский, Жуковский, Юрьев, Сикорский также рвутся в небо. Иными словами, нашей науке и нашим изобретателям всегда было тесно на Земле. Мы всегда стремились в заоблачные выси. А аскетизм, пренебрежение к земным радостям и удобствам стали нормой поведения для многих отечественных ученых. Яркий пример – современный отечественный гений математики Перельман.

В этой книге мы не ставим перед собой задачи дать исчерпывающую картину отечественной науки. Кому-то выбор имен может показаться бессистемным, а повествование отрывочным, но бесспорно одно: в истории нашей науки присутствует один глобальный конфликт – это конфликт между фаустианским началом и началом созерцательным, космическим. Проявление этого глобального конфликта мы и постараемся разглядеть в непростых судьбах отечественных ученых.

Если верно утверждение, что Ньютон с точки зрения его вклада в развитие культуры – фигура номер один XVIII столетия, то верно и утверждение, что Лобачевский – одна из самых заметных фигур, тень которых падает на весь ХХ век, а может захватить и XXI столетие. Открытия русского математика высветили такие неожиданные дали математического «ландшафта», особенности развития математики, которые затронули сердцевину европейского сциентизма (от лат. scient – наука).

Николай Иванович Лобачевский родился в 1792 году в Макарьевском уезде Нижегородской губернии. По другим сведениям, будущий великий математик появился на свет в самом Нижнем Новгороде. Одни источники указывают на то, что отцом Николая Лобачевского был мелкий губернский чиновник, уездный архитектор Иван Максимович Лобачевский (1760–1800). Другие утверждают, что настоящий отец Николая (как и его братьев, Александра и Алексея) – Сергей Степанович Шебаршин (1755?–1797), уездный землемер, обер-офицер, выпускник Московского университета.

Мать Н.И. Лобачевского – Прасковья Александровна – женщина загадочной судьбы, не известна даже ее девичья фамилия. Она вышла замуж за И.М. Лобачевского, но прожила с ним в браке только около года, а когда они разошлись, то развод не оформили (это было трудно и морально неприемлемо) и стали жить в разных домах. Через короткое время Прасковья Александровна уже состояла в гражданском браке с Сергеем Степановичем Шебаршиным.