Василий Корганов - Бетховен. Биографический этюд

Финал представляет развитие той же поэтической мысли. В начале финала употреблен интересный прием инструментовки, наглядно показывающий, что можно извлечь из составления различных тембров. Он состоит в том, что скрипки берут си-бемоль, а флейты и гобои немедленно повторяют тот же звук в виде эхо. Несмотря на то что звуки берутся на одной и той же высоте в одинаковом темпе, с одинаковой силой, разница между ними так велика, что ее можно сравнить с разницей цветов синего и фиолетового. Такое тонкое различие между звуками не было известно до Бетховена, их применением мы всецело обязаны ему. Этот финал, полный разнообразия, весь построен на очень простой теме, разработанной в виде фуги; автор, кроме массы подробностей разработки, строит на ней еще две другие темы, из которых особенно одна отличается замечательной красотой. По обороту мелодии трудно догадаться, что она была, так сказать, извлечена из другой; напротив, она гораздо выразительнее, несравненно изящнее первоначальной темы, носящей какой-то басовый характер. Та же мелодия появляется незадолго до конца, в более медленном движении и с другой гармонией, придающей ей еще более грустный оттенок. Героя много оплакивают. За этими последними выражениями сожаления, посвященными его памяти, автор, оставляя элегический тон, начинает с увлечением гимн прославления. Это блестящее, хотя несколько кратное заключение венчает достойный памятник музыкального искусства. Бетховен написал вещи, быть может, более захватывающие, производящие на публику более сильное впечатление, чем эта симфония, но по глубине мысли и выражения, по страстному и возвышенному стилю, по поэтичности формы Героическую симфонию должно поставить наряду с величайшими творениями ее гениального автора.

Что касается моих личных впечатлений, то во время исполнения этой симфонии я испытываю чувство глубокой, как бы античной грусти. Но на публику это произведение действует, по-видимому, не особенно сильно. Конечно, приходится пожалеть артиста, не вполне понятого даже избранными слушателями, восприимчивость которых ему не удалось поднять до уровня своего вдохновения. Это тем печальнее, что тот же кружок слушателей в других случаях воодушевляется, трепещет и плачет вместе с ним, проникается искренней и живейшей симпатией к другим, не менее удивительным, но не более красивым его произведениям, оценивает по достоинству allegretto la-min 7-й симфонии, финал 5-й, волнуется при исполнении похоронного марша той же Героической симфонии. Но первую часть ее, как я заключаю по своим двадцатилетним наблюдениям, публика слушает почти равнодушно; в ней она видит ученое произведение, мощно написанное, и больше… ничего. Тут не поможет никакая философия. Как ни убеждаешь себя в том, что все произведения высокого ума везде подвергались той же участи; что чуткость к известным красотам – удел не массы, а отдельных личностей; что иначе даже и не может быть… Все это не утешает, не подавляет инстинктивного, невольного, даже нелепого негодования, наполняющего сердце при виде непризнанного чуда, дивного произведения, на которое толпа смотрит и не видит, которое слушает и не слышит, даже почти не обращает на него внимания, словно дело идет о посредственной или обыденной вещи. О, как ужасно, когда приходится сознаться в неумолимой истине; то, что я нахожу прекрасным, прекрасно для меня, но, может статься, не покажется прекрасным моему лучшему другу; возможно, что произведение, которое меня восхищает, возбуждает, вызывает у меня слезы, встретит с его стороны холодный прием, а пожалуй и не понравится, будет раздражать… Большинство великих поэтов не чувствует влечения к музыке или любит только тривиальные и ребяческие мелодии; многие великие мыслители, считающие себя любителями музыки, не подозревают даже, как сильно она может волновать. Это все печальные, но ощутительные, очевидные истины; если иные отрицают их, то разве только из упрямства.

Я видел собаку, визжавшую от удовольствия, когда на скрипке брали мажорную терцию, но на ее щенят ни терция, ни квинта, ни секста, ни октава, никакой консонанс или диссонанс не производил ни малейшего впечатления. Публика, из кого бы она ни состояла, по отношению к великим музыкальным произведениям напоминает мне эту собаку со щенятами. У нее есть нервы, вибрирующие при известных созвучиях, но это свойство у отдельных лиц распределяется неравномерно и бесконечно видоизменяется. Поэтому было бы совершенным безумием рассчитывать на то, что один прием в искусстве может подействовать на публику сильнее, чем другой, и композитору лучше всего слепо повиноваться собственному чувству, заранее покоряясь возможным случайностям. Однажды я выходил из консерватории вместе с тремя или четырьмя дилетантами после исполнения 9-й симфонии.

– Как вам понравилась эта вещь? – спросил меня один из них.

– Это величественно, великолепно, подавляюще.

– Гм!.. Странно!.. Я ужасно проскучал… А вы? – обратился он к одному итальянцу.

– О! Я нахожу ее непонятной, даже невыносимой, совсем нет мелодии…

Да вот, кстати, отзывы в нескольких газетах, прочтем.

Девятая симфония Бетховена – кульминационный пункт новейшей музыки, нет еще ни одного произведения искусства, которое можно было бы сравнить с ней по возвышенности стиля, грандиозности плана и законченности обработки.

(Другая газета.) Эта симфония Бетховена чудовищна.

(Третья.) Произведение это не совсем лишено идей, но они очень скверно распределены, вследствие чего, в общем, получается нечто бессвязное и лишенное прелести.

(Четвертая.) В девятой симфонии Бетховена встречаются замечательные места, но в общем видна бедность мысли, вследствие чего автор, которому истощенное воображение не приходило на помощь, прибегал часто к удачным приемам, чтобы заменить ими недостаток вдохновения. Некоторые фразы в ней прекрасно разработаны и расположены в ясном и логическом порядке. В общем же это очень интересное произведение утомленного гения.

Где же истина? Где заблуждение? Везде и нигде. Каждый прав по-своему: то, что для одного красиво, некрасиво для другого, потому только, что один был растроган, а другой остался безучастным, первый вынес живейшее наслаждение, а второй – большое утомление. Что же тут делать?.. Ничего… но это ужасно; я предпочел бы быть безумцем и при этом верить в абсолютно прекрасное.

Опера «Фиделио». – Репетиции и первое исполнение. – Неудача и возобновление. – Четвертая симфония. – Намерение найти обеспеченную должность при театре. – Напрасные старания. – Поездка в имение князя Лихновского и бегство оттуда. – Мария Биго. – Стремление писать оперы. – Пятая симфония. – Договор с М. Клементи.