Михаил Брагин - Кутузов

Мы можем только представлять себе, что пережили в эту ночь Кутузов и близкие ему люди.

«…Я ехал в отдалении от командира корпуса, – писал адъютант Раевского, – недоумевая, почему он, всегда приветливый, сегодня не ответил мне на вопрос, что решил военный совет. И вдруг в ночной тишине я услышал, как наш любимый герой сражений глухо зарыдал. Страшная мысль „неужели Москву сдают?“ обожгла сознание, сомнений не оставалось».

Весть о сдаче Москвы обожгла сознание всей армии. В некоторых корпусах отказывались верить приказам отступать, в штабах говорили об измене.

Армия покидала Москву, но солдаты считали, что их ведут через Москву в обход атаковать армию Наполеона. Они двигались по затихшим улицам мимо безмолвных жилищ.

Обитатели Москвы частью выехали из города, частью собрались на Воробьевых горах и в Кремле, чтобы участвовать в сражении, или ждали его, находясь дома, уверенные, что противника не пустят в город. Но весть о том, что Москву сдают, донеслась и к ним.

Толпы народа хлынули вслед за армией. Люди покидали дома, несли детей, тащили стариков и больных. В Москве оставались тысячи русских раненых, которых не успели эвакуировать, и на улицах разыгрывались душераздирающие сцены. Всю ночь в глубокой тревоге и унынии армия двигалась через Москву, и на рассвете прошли последние ее полки. Кутузов подъехал к Дорогомиловской заставе, чтобы миновать Москву.

– Проводи меня так, чтобы мы ни с кем не встретились, – обратился он к ординарцу.

Они проехали бульварами и появились у Яузского моста. Здесь произошла встреча Кутузова с Ростопчиным. Решение Кутузова сдать Москву свело на нет и без того беспочвенные, хвастливые заверения Ростопчина, что он-де будет сам отстаивать столицу. Теперь все усилия этого мелкого человека, «сумасшедшего Федьки», как звала Федора Ростопчина Екатерина II, свелись к тому, чтобы всю вину свалить на Кутузова и клеветать, чернить его, насколько хватит сил.

Здесь, на мосту, он пытался укорять Кутузова, объясниться с ним, но Кутузов отвернулся, приказал очистить мост и поехал дальше. Он остановил дрожки у старообрядческого кладбища, пропуская мимо себя русскую армию.

Сгущался сумрак. Над опустевшей Москвой плыл звон колокола. Слепой пономарь кладбищенской церкви, для которого не существовало событий, медленно и ритмично дергал за веревку. Толь доложил, что французы уже вступили в Москву, но фельдмаршал, опершись рукой на колено, был в глубоком раздумье и ничего как будто не слышал.

В этот момент к нему подъехал знаменитый партизан капитан Фигнер. Он доложил, что приказание Кутузова выполнено и на квартире Фигнера собраны люди для выполнения тайного приказа полководца, сложены ракеты и зажигательные вещества.

– Москва запылает в первую же ночь, – закончил свой доклад Фигнер.

Кутузов обнял Фигнера и тихо произнес:

– Москва станет последним торжеством Бонапарта. Замыслов Кутузова никто не понял и теперь. Ростопчин доносил царю, рисуя Кутузова предателем Москвы, а Беннигсен доносил так, что Кутузов казался помешанным стариком.

Государственный совет требовал прислать протокол совещания в Филях и объяснения, почему Москва сдана без сражения.

Царь запрашивал, что привело Кутузова к «столь несчастной решимости».

Кутузов не отвечал, и впоследствии перепуганный император истошно завопил из Петербурга: «Князь Михаил Илларионович! Со 2 сентября Москва в руках неприятеля… на вашей ответственности остается, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы…» Кутузов не ответил и повел армию дальше по Рязанской дороге, так и оставив открытой дорогу на Петербург.

Разные слухи ползли в народе, забирались в армию.

Появилась опасность, что армия и парод могут усомниться в успехе войны, а это означало катастрофу.

Монахтин, узнав о падении Москвы, в гневе сорвал повязки со своих ран и умер. Не пережил падения Москвы и Багратион. Из Владимирской губернии, куда его отвезли на излечение, он продолжал слать в Москву своей армии указания, советы, запросы и не получал ответа. Офицер, которого он лично послал к Дохтурову, не зная, что от Багратиона скрывают падение Москвы, сказал ему об этом. В страшной тревоге вскочил Багратион с кровати, забыв о раздробленной ноге, и тут же упал в обморок. Наступила агония и смерть.

Даже мужественный и честный Барклай заколебался. «Благодарите бога, что вас отозвали отсюда, у нас здесь нельзя ожидать ничего дельного…» – сказал он отъезжавшему в Петербург Клаузевицу.

В глубоком раздумье смотрел Кутузов на ночной небосклон, озаренный заревом пожара Москвы. Мимо него двигались обозы, толпы людей. Порою холодный сентябрьский ветер приносил пепел и запах пожарища, шевелил седыми волосами полководца, и никто тогда не знал, какие думы обуревают его старую голову, какие чувства волнуют сердце, по каким путям поведет он народ, русскую армию к спасению России. Великий полководец по-прежнему хранил невозмутимое молчание.

Ни русский народ, ни русская армия, ни Кутузов неповинны в сдаче Москвы. Россия была феодальной страной, и сдача Москвы – вынужденная жертва, принесенная в дань российской отсталости. Великая жертва, принесенная ради великой победы над врагом.

Велик героизм всего русского парода, велик талант Кутузова, и огромны были жертвы, которые сделали Россию победительницей в неравной войне 1812 года.

На то же место, где стоял на Поклонной горе Кутузов, прибыл со штабом Наполеон.

– Наконец! Вот он, знаменитый город! – вырвалось восклицание у Наполеона.

Да и пора уже: все усилия, все тяготы, все жертвы были позади, а цель, великая цель всей жизни, к которой он стремился столько лет, наконец, достигнута – Москва у ого ног!

Последние русские солдаты покинули Москву, преследуемые авангардом Мюрата. Армия Кутузова была единственной реальной силой, которую надо было разбить, чтобы овладеть Москвой, но Кутузов побоялся нового сражения и где-то бежит со своей деморализованной армией, а он господином положения, победителем стоит на Поклонной горе, на вершине своих самых дерзких мечтаний…

Начиная войну с Россией, он имел в виду прежде всего весьма определенные выгоды. Он хотел победить Россию и сокрушить Англию. Но иногда наиболее близким людям он высказывал и другие, неизмеримо дальше идущие мечты.

– У меня хранится карта, – говорил он Нарбонну, – на которой указаны средства народов и пути, по которым можно пройти от Эривани и Тифлиса до английских владений в Индии… Представьте себе, что Москва взята, Россия сломлена, с царем заключен мир или он пал жертвой дворцового заговора; что, может быть, явится новый, зависящий от меня трон, и скажите мне, разве есть средство закрыть отправленной из Тифлиса великой французской армии и союзным войскам путь к Гангу? Разве недостаточно прикосновения французской шпаги, чтобы во всей Индии обрушились подмостки торгашеского величия?..