Александр Путов - Реализм судьбы

Тут начались новые дисциплины, ближе к жизни. Если на первом курсе изучали покойника, который уже был превращен в мумию, то на втором курсе перешли к свежеумершим, еще пахнувшим смертью, умершим день-два тому назад от различных болезней или несчастных случаев.

Мне труднее было это вынести. Я, к несчастью или к счастью, как хотите, – человек, обладающий воображением, и я всегда представлял себе родственников, близких, друзей этого умершего вчера человека, их боль, скорбь по умершему. И мне было невыносимо больно представлять себе всех их вместе, а не представлять я не мог, и я постепенно начал понимать, что не смогу никогда работать врачом, если даже случится невозможное и я закончу медицинский институт.

Кроме того, произошли две ссоры с преподавателями, которые, как мне казалось, слишком строги и несправедливы ко мне. Анатом вытянул из меня душу. Он требовал на латинском языке от меня такие вещи, которые можно было запомнить, лишь обладая исключительной памятью. Было понятно, что между нами существует взаимная антипатия. Но козыри были в его руках. Однако анатомию я кое-как сдал, но вот биохимию провалил.

Эти формулы жиров, белков и аминокислот меня доконали. Мне был дан шанс пересдать экзамен осенью. Летом я зубрил формулы. Запомнить их не может простой человеческий ум. Их надо вызубрить, а зачем? И когда я осенью провалил экзамен снова, терпение мое лопнуло и гены мои возмутились. «Пошел-ка ты на хуй!» – сказал я профессору весьма членораздельно и ушел, хлопнув дверью.

На другой день на доске объявления висел строгий выговор с предупреждением в мой адрес: «За нетактичное поведение при сдаче госэкзамена…» и т. д.

Терпение мое уже было «лопнуто», я пошел в деканат и попросил мои документы. И, Бог меня надоумил, справку о том, что я добровольно, по своей воле ушел из института, что в будущем мне сильно помогло. Камень, огромный камень свалился у меня с плеч! Я был счастлив, но дома произошло полное замешательство. Все онемели, когда я им рассказал, а отец, мне кажется, сильно поседел в эти дни. Он-то думал, что сынок пристроен и при деле. А оно видишь как…

Через несколько дней пришла бумага: «Срочно явиться в военкомат по месту прописки». Оказалось, что я два года, пока учился в Медицинском институте, не стоял на воинском учете! Вот те раз, а я и не знал. «Завтра вы должны прийти на сборный пункт, или мы будем вас судить». Так я начал мою военную карьеру.

Меня подстригли, помыли в бане и отвезли в город Выборг вместе с такими же лысыми новобранцами. И мы стали салагами , как в армии зовут свежепредставленных воинов. Есть! Все бы ничего, но стали на нас орать, как на собак, кому не лень, любой говнюк с лычками мог нас обругать налево-направо. Были такие, которые не могли запомнить, где лево и где право, – я не знал, что это бывает в таком возрасте (надеюсь, что не разглашаю государственную тайну).

Наша казарма находилась на Батарейной горе, это было четырехэтажное здание. Наверху жили салаги. Ворота захлопнулись, как говорится, на три года. Это было 2 октября 1959 года. Ровно год я числился курсантом учебной роты в батальоне связи.

Нас учили ходить заново по земле. Оказалось, что мы раньше неправильно ходили. Теперь мы должны забыть это и ходить правильно, более бодро и повыше задирая ноги. Как бы то ни было, за месяц мы настолько овладели военной походкой, что нас не стыдно было показать на параде 7 ноября.

Четко знать, где лево, где право.

Завернуть портянку, как требует устав.

Сложить правильно одежду-портянки под скамейкой, которую солдат во время боя должен носить с собой для этого. Особенно важно было отровнять кровати по утрам, которые за ночь почему-то съезжали со своего места. Все должно быть однообразно: полоски на одеяле, подушки, все должно быть хорошо выровнено каждое утро. Особенно много возни было с полосками, так как одеяла заправляли на глазок, а потом нитка показывала, что это было сделано неправильно, не по уставу. Однажды моя полоска сильно съехала в сторону, и сержант Булохов не пропустил, конечно, этого. Он нервно подошел и перевернул весь мой матрац. К большому удовольствию всех присутствующих, я подбежал к кровати сержанта и точно так же перевернул его матрац, грянул смех. «Отставить!» (т. е. перестать смеяться!) – заорал тот, быстро вышел из казармы и возвратился с капитаном.

Нас всех выстроили, ЧП (чрезвычайное происшествие).

– Путов!

– Я!

– Два шага вперед!

– Есть!

– Три наряда вне очереди!

– Есть!

– И заправьте обе койки!

Но Булохов меня слишком презирал и чему-то завидовал. Он сам заправил свою койку. Эта возня с кроватями брала от жизни каждое утро минут сорок шесть.

Я, правда, забыл, гнали нас бежать до этого или после. Все это было азбукой военного ремесла. Увы, моему отцу это не помогло, когда началась война, у него не было времени правильно сложить штаны. И «тянуть носок» было ни к чему, когда над головой ревели самолеты и под градом бомб летали куски разорванных человеческих тел.

После завтрака начинались занятия: несколько часов отрабатывали походку. «Тянуть носок» значило придать ступне совершенно неудобное для ходьбы положение, ступня должна стать как бы продолжением голени, и так идти. Сначала это кажется почти невозможным. Но человек привыкает ко всему.

Всегда сторожили что-нибудь, всегда находилось что сторожить. Но мы знали, что никто ничего не украдет, и среди нас героем считался тот, кто сумел на посту больше времени проспать. Спали все. Но фокус заключался в том, чтобы бодро спросить «Кто идет?», когда приближался проверяющий, при этом надо было стоять, а не сидеть или тем более лежать, не дай бог. Проверяющий, правда, тоже не слишком скрывался, а шел там, где свет, и топал ногами, чтобы его не застрелили по ошибке. А такие случаи в те далекие времена были нередки.

После двух часов полудремы на посту возвращались в караульное помещение. Чтобы маленько отдохнуть, надо было один час сидеть. Полусонный Булохов укорял меня, сидя рядом со мной или напротив за столом: «Путов, что вы думаете, что вы умнее меня?!» Он был очень косноязычен, деревенщина с Белоруссии с огромным брюхом, упражнялся в риторике перед нами (я, кстати, видел у него книгу по риторике), он отрабатывал дыхание, и по ночам в казарме из его брюха неслось довольно громкое: а-а-а-а-а-а…

Дима Барабанов жил уже этажом ниже. Он был взят на год раньше меня. Он был красивый мальчишка, блондин, независимый, насколько это возможно в армии, хорошо пел. Мы с ним дружили и по ночам иногда встречались, чтобы отвести душу. Булохов это заметил, вызвал меня к себе, стал допрашивать, где я был ночью. В туалете, конечно, что я мог ответить. Приказал отпрашиваться у него.