Александр Путов - Реализм судьбы

Ты на кровати, кровать у нас была одна. Утром ты встаешь с кровати на стол, со стола на пол – бух! «Софья Ивановна! Саша там орет!» – прибегу, ты лежишь на полу, плачешь. Я тебя успокою. А что ты понимал? Год семь месяцев. Положу на кровать, опять бегу, мне ж надо работать, там же целая группа. В школе я могла работать, я знала – класс, урок, а тут же надо уметь организовывать, они же такие непослушные, такие самодовольные. У той воспитательницы всё идет, она сама была из детского дома, она знала, как их воспитывать, она где и шлепнет, где за волосы потаскает, а я чего? У меня и тут тяжело, и там голова: как ты? И все за мной бегут, что ты упал, упал, а уложить тебя нельзя.

Дали лекарство, начала поить тебя лекарством. Кушать тебе ношу, ну ладно, тут хоть в тепле, и я хоть не ходила по сугробам. А потом, значит, кашель стал затихать и кишочка не стала так выпадать. Она выпадала только немножко.

Потом уже в Чкалове присылали медсестру с мальчиком побольше, старшим ее. Она не хотела с нами жить, а заведующая говорит: «Больше негде. Софья Ивановна с ребенком, и вы с ребенком, будете жить в одной комнате». Потом она согласилась. Вот мы стали с ней вдвоем жить и вдвоем нянчить детей. Ну, конечно, мне доставалось, потому что Дина-то все время с детьми была, с девочками – она хорошенькая такая была и уже разговаривала. А с тобой я обегалась. Когда Ирина Михайловна прибежит с тобой понянчиться, когда я прибегу. Работа была не к чёрту, всё время на нервах.

– Сколько: год, два, три?

– Год, наверное, потому что уже потом я услышала, что из Каменска вывозят оборудование, грампластинки, с ними много солдат, которые были там ранены или вообще вернулись из плена, и отправляют в Кемерово. Я написала в Кемерово, спросила, есть с Каменска? Есть. А нет ли среди них Путова Сергея Ивановича? Есть. А он уже посылал везде по всем инстанциям. Ему сказали, что мы в Красноярск поехали. Он в Красноярске ищет, а мы в Чкаловске.

В общем, как-то списались, и он приезжает. Это в 43-м году уже, наверное. Вы его: «Дядя, дядя». Дина его на «вы», и ты его на «вы». Там все его хорошо встретили. Но мы еще молодые были и дураки. Надо было сказать, что он после ранения. Но он не был ранен, а скрывался в деревнях, его прятали от немцев. Он там строил колодцы, ремонтировал, он умел это делать. Его переодели в крестьянскую одежду, и так он выбрался.

– А он рассказывал, что был контужен?

– Был контужен? Вот это я не знаю. Факт тот, что он приехал-то за мной.

Когда-то отец рассказывал мне о войне. В Белоруссии, не помню, в каком году, он был начальником автоколонны и его часть разбомбили немцы с самолетов. Он видел своих товарищей, разорванных и летавших в небе. Уцелевшие были взяты в плен или убиты. После этого отец несколько дней скрывался в болотах. Он был контужен, но, чтобы не попасть в плен, дня три просидел под водой с тростником во рту. Потом ему удалось добраться до ближайших сёл. Он умел ориентироваться в лесу, так как был охотник, и хорошо знал крестьянский быт, так как вырос в крестьянской семье. Благодаря этому он выжил. Крестьяне помогли ему, так как он был нужен, знал технику, умел чинить машины.

А там у Прасковьи Васильевны, директорши, две дочки. Одна работала, а другая жила просто, она была женой летчика, который был на фронте. Эта заведующая, конечно, они жили прекрасно, всё время блины жарили, блинчики, ели-пили-жрали. А мы только облизывались, нам пшенная каша или суп. Ну, ладно, так хоть бы.

У меня был аттестат, я могла чего-нибудь купить, чтобы вас кормить, масло сливочное, а тут в поселке: «Эвакуированным ничего! Ничего не продадим эвакуированным!»

– А папа уже работал?

– В Кемерове устанавливали оборудование.

Ну, тут когда узнали… «А, вот наш брат воюет, а эти умеют туда-сюда» – и уже на меня все косо смотрят. Когда он приехал за семьей, надо было нам сразу сказать: после ранения и всё. Но мы-то, дураки-то, спроста что мы сказали, не знаю.

Факт тот, что через несколько дней пришла похоронка этого летчика. Что там было, что там делалось! Они жили прекрасно, конечно, с этим летчиком, и она орала на весь детский дом, меня и папу проклинала: из-за них, и так и сяк и вот так и туда-сюда. Но папа говорит: «Давай скорей будем собираться», – он выхлопотал, и мы уехали. Из «Маяка», детского дома, и попали в Кемерово.

В Кемерово я сначала не работала, папа работал там уже. Завод топливной аппаратуры назывался. Там возле нас строили театр, бараки какие-то. Я помню, пришла какая-то нищенка. Это было уже после войны, начинали давать муку в магазинах без карточек. Я вас оставила, побежала, а вы ей открыли. На столе были деньги. Она стащила деньги, покрывало, еще что-то и ушла. Хорошо, вас оставила целыми.

Самое страшное было, когда мы ехали, когда тебя сбрасывать хотели, когда у тебя кишка выпадала и я не знала, что с ней делать. Господи, ой! А потом папа уже устроился, война кончилась. Он переехал в другое место, куда-то ближе. Хотел переехать сюда, где был ногинский завод.

– А как приехали в Каменск?

– Папа в Сибирь приехал. В Сибири он запьянствовал и решил уехать оттуда. Я кончила техникум на Днепрострое. Мы встретились в Молочанске, немецкая колония в Днепропетровской области.

– Я совершенно не знаю, как вы познакомились, расскажи о нем и о себе.

– Папа родился в Петушках, во Владимирской области. А потом учился в техникуме сельскохозяйственного оборудования.

— Ты как-то рассказывала, что ваша семья жила недалеко от Махно.

– Да, Гуляй Поле.

– Ты видела его когда-нибудь?

– Видела и помню, но я была маленькая.

– А что он, его как-то уважали?

– Всякие были. Его бандиты вешали людей. Шли две дороги, и висели люди, это я знаю.

– Он что, был учителем?

– А кто говорит «учителем»? Кто тебе сказал? Бандит он был. Но вроде он с Советской властью снюхивался. Хотели как-то их объединить. Этого я ничего не знаю.

– А кто был твой отец и мой дед?

– Мы все жили в Гуляй Поле, в том дворе, где Махно стоял. Театр такой. Зина сестра была, которая погибла. Рая. И я. Три сестры и Ромка. Он уже в 27-м году родился.

– Сталин был тогда уже?

– Наверное, черт его знает, я тогда Сталина не знала. На что он мне был нужен? Папа (дед) был кустарь, он заготовки делал на обувь, кожей занимался.

– А ты помнишь своего деда?

– Деда я не помню, и никто не помнит. Это с Ашхабадом уже связано, брат у него был ашхабадский. Мама вроде из Польши, отец еще откуда-то. Я знаю, что папа был хороший. Слабенький такой, болезненный, потому что кожей всё время занимался, а кожа действовала на легкие, он от туберкулеза и умер. В 35-м году. А в 29-м я уехала на Днепрострой, это еще я маленькая была.

– В 20-х годах вы хотели уехать в Израиль?