Иона Фридман - Не та жизнь

Эта конференция была странно устроена, разделена на две части, одна в Итаке, другая в северной Калифорнии. Давешний математик был на западе, а его жена здесь. Она вырастет одной из известных женщин-математиков в этой непропорционально мужской области, но тогда до этого еще было далеко. Она выглядела примерно так, как ее фото в Википедии (она, наверно, приложила к этому руку, выбрала старое фото, и год рождения там не указан), и ее еврейская стройность и чернота удивительно смыкалась с украинской стройностью и чернотой К. Вам её не выгуглить, я её даже инициалом не выдам. Как-то получилось, что мы всё время сидели рядом, вместе поехали на близлежащую ферму отца одного из тамошних математиков, где хозяин испек для всех нас поросенка (кошерного, о чем, по его словам, свидетельствовала официальная печать). Она рассказала мне, что была в Москве туристом, одна, в 68-м. Ей было тогда двадцать лет. Встретиться бы нам тогда! Это был как раз мой кризис с первой женой, о котором еще расскажу.

Под конец мы пошли вечером, взявшись за руки, как школьники, в кино смотреть какой-то дурацкий фильм. На обратном пути мы шли через темный парк. Она легла на траву, я рядом. Я её не поцеловал. Может быть, у нее был маленький прыщик возле губ, а скорей всего, я знал, что, если поцелую, вся моя жизнь пойдет вверх тормашками. Ведь у меня дома любящая жена, без которой я не могу жить. А может быть, я понимал, что она лишь тень К. Мы вернулись в студенческое общежитие, в котором всех нас поселили, как обычно бывает на летних конференциях. Я смотрел ей вслед, слыша стук её каблучков, как она шла в свою комнату. Один в моей комнате, я написал ей письмо – ведь интернета еще не было. Я лишь написал о рассказе Генриха Бёлля, где солдат видит в окне женщину, и успевает за несколько минут полюбить её, родить с ней детей, прожить с ней жизнь, пока он проезжает мимо.

Потом я полетел в Сан Франциско, где была уже заказана машина, встретил там еще более в будущем знаменитого английского прикладного математика, и мы покатили среди секвой на север. Там общежития были устроены по-другому, в виде коммунальных квартир. Мне было несколько противно видеть волосатую грудь её мужа, когда он выходил из нашей общей ванной. Через год я дал семинар в их университете по приглашению моего друга Д. Л. (он еще появится в этом повествовании). Мы оба были несколько смущены, когда столкнулись на каком-то приеме. Мы никогда больше не встретились, да это и неважно.

Но тень мельком явилась вновь в 92-м. Профессорша Белградского университета, о которой я никогда раньше не слыхал, предложила мне совместно организовать некую конференцию в Дубровнике. Мы лишь мельком посетили в 88-м этот, в сущности, Итальянский, волшебный город, и почему бы отказаться. Разумеется, она провела всю организационную работу, я только советовал кого пригласить. Но мне не пришлось снова увидеть Дубровник. Началась война, и конференцию перенесли в отель близ Афин, недалеко от знаменитого храма Посейдона на мысе Сунион. Сербы туда добрались с больши́м трудом. Я увидел её и обомлел. Она была настоящая красавица, с тенью К., но подрисованной под тогдашние стандарты конкурсов красоты, хотя, конечно, ей было уже далеко не двадцать лет. Как сопредседатели, мы сидели рядом, я сидел и млел, но я уверен, что она ничего не заметила. Я был там с женой, мы никогда не упускали поводов для путешествий. После конференции мы полетели из Пирея на быстрых подводных крыльях на южный конец Пелопоннеса, и оттуда, волшебной молниеносной петлей, мимо древних храмов и средневековых церквей, обратно в Афины и домой.

Мы собирались повторить эту петлю (конечно, помедленней и с бо́льшим комфортом) в 20-м, но вы знаете, что тогда произошло. «Туда душа моя стремится, за мыс туманный Сунион, и черный парус возвратится оттуда после похорон». Мандельштам, чуть перевранный, но с более точной рифмой. Надо бы осуществить этот план перед «путешествием в Женеву» (см. конец моего повествования).

Но вернемся в 54-й год. Мы с К. сидели рядом и на других занятиях. Всё было почти как в школе. Ассистенты вместо учителей, посещение семинаров обязательно. С общих лекций можно было и исчезнуть, хотя формально староста группы (сын надзирателя из Гулага, но всё же не такой неукоснительный, как его папа) должен был отмечать присутствие. Я на них ходил всё меньше и меньше, только не пропускал лекций по неорганической химии, где профессор устраивал изумительные фейерверки. Мой любимый предмет был – удивитесь! – история КПСС. Проходили опус Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Там он полемизировал с Российскими последователями Эрнста Маха, тем способствовав популярности последнего в народе. Было даже такое двусмысленное выражение: «дала Маху». Ленин, в отличие от его наследников, не был невеждой, например, в его труде была такая фраза: «Электрон так же неисчерпаем, как и атом». Правда, возможно, он взял это не из физической литературы (электрон все же так и остался элементарной частицей), а из современного ему поэта-символиста Брюсова, который писал: «Быть может, электроны – миры, подобные Земле».

Я Ленина не читал, а готовился к занятиям по книге Эйнштейна и Инфельда «Эволюция физики». Преподавателю, симпатичному армянину, мои отчеты очень нравились. Он дал зачет без экзамена не только мне, но и К., которая сидела рядом и молчала. Как быстро менялись времена! Прошло лишь полтора года со смерти Сталина. Может быть, уже взяли бы еврея с золотой медалью на физмат, а я это прошляпил. У нас лекции по физике читал плюгавый молодой доцент. Под конец нашего первого курса умер Эйнштейн. Я встал на лекции и предложил почтить его память. Доцент отказался. Перемена времен была разношерстной.

Мы встречались – тайно! в темноте! – в саду глазной больницы в переулке у Тверской. Я не чувствовал ее тела, на ней было толстое темно-зеленое пальто, но целовались так, что пухли губы. Когда она была менее расположена, мы встречались на станции метро «Аэропорт». Тогда там еще не было писательского дома, и это была вроде бы дальняя даль, где нас никто бы не увидел. И она всегда туда опаздывала.

Потом случилось что-то страшное. Я дал ей пощечину! При всех! Я спятил! Я даже не помню, что было тому причиной. Конечно, я едва коснулся её щеки, но это была определенно намеренная пощечина. Поднялся переполох. Было собрание группы. Меня вполне могли исключить из комсомола и из института. Но они поняли мое состояние, меня пожалели. Конечно, К. со мной больше не встречалась и не разговаривала, хоть мы и были в одной группе и по-прежнему сидели в одном классе, только в разных концах, и от этого было только тяжелее. К третьему курсу она меня простила, наши отношения теплели по нечетным годам. Но они переменились, и они теплели и холодели не только от года к году, но и от недели к неделе. Через сорок лет я скажу ей: «Ты меня мучила». Она удивится.