Иона Фридман - Не та жизнь

Некоторое время я чуть ли не каждый день давал в теоротделе семинары о реакторах и прочих химико-технологических процессах, вероятно, скорее учась по ходу дела, чем просвещая слушателей. Левич был умница, я считаю его моим учителем. Его семинары были, в традиции Ландау, подобны игре в регби. Всё происходило на игровом поле. Готовить что-то заранее, например, выписывать формулы на вращающемся линолеуме «классной доски», было запрещено (сравните с нынешними презентациями на PowerPoint ). Спорт заключался в том, что выступающего, как игрока, владеющего мячом, атаковали со всех сторон, и семинар продолжался до тех пор, пока аудитория не была удовлетворена или истощена, а иногда игра возобновлялась на следующем семинаре после четырехчасового хаоса. Никто не обижался, как игрок в регби не обидится за встряску в пылу игры. Некоторые, переехав на цивилизованный Запад, пострадали, не отказавшись от таких привычек. Я был знаком с талантливым, но язвительным физиком моих лет, покончившим с собой вслед за тем, как его выставили после испытательного срока и в Израиле, и в США.

Я все-таки умел в молодости учиться на ходу. Если бы я пошел на физфак и получил там регулярное образование, может быть, из меня вышел бы такой физик, каким я должен был бы стать. Позже Левич «пожаловался», что допустил ошибку: он хотел нанять инженера-химика, а нанял физика. Это был комплимент, но его главная ошибка была в другом. Сильные люди в области, куда он вторгся, такие, как М. Г. С. и поддерживавшие того академики, вторжения не потерпели. Не потерпели и необычную и для таких сборищ, и для тех времен, и вообще необычную открытую перепалку между Левичем и М. Г. С., какая была, в частности, на знаменательных конференциях в Академгородке в 65-м и 66-м. Левича не выбрали в академики. Отчаявшись бороться с ветряными мельницами и побуждаемый сыном Женей, он подал на отъезд, о чем я уже рассказал.

Тем временем, я, как и раньше, торопился. Левич придал мне двух аспирантов, оба всего на четыре года младше меня, и оба ныне мертвы. Левич был официальным руководителем, а на самом деле руководителем был я один, Левич не подписывал наших статей, в отличие от советских академиков, набиравших статьи тысячами. Оба аспиранта были хороши в работе, а один из них, Юрочка, к тому же хорош собой, и это он впоследствии женится на моей разведенной жене. Как раз с ним мы опубликовали в 68-м статью, которая станет существенной для моей будущей деятельности, но идея была моя. И идея, и её осуществление были просты: могла возникнуть ситуация, когда, без всяких внешних воздействий и внутренних неоднородностей, одна сторона плиты становилась горячей, а другая холодной. Подобное «спонтанное нарушение симметрии», которое станет сосредоточием моих мыслей, играет, в различных его проявлениях, громадную роль на всех просторах физики, от элементарных частиц через земные явления до строения вселенной, но я этого тогда не знал.

Еще до того, как развернулась безуспешная атака Левича, за океаном и по ту сторону железного занавеса эпицентром подобного натиска стал университет Миннесоты, где на факультете химической технологии сошлись два выдающихся прикладных математика, Н.А. и Р.А., и замечательный физико-химик, которого все звали « Skip », написавший восторженное предисловие к переводу ФХГ. Однажды упало с ясного неба письмо от Д.Л., бывшего ученика Н.А., и моего будущего друга, который вскоре станет, будучи даже на два года младше меня, главой факультета химической технологии в Хьюстоне. Он откопал мою статью о нарушение симметрии – идея была представлена на семинаре чешским гостем как его собственная. Ответить было целым делом, так как безобидное письмо на пути за границу должно было пройти несколько уровней цензуры. Когда, с потеплением и разрядкой, из-за ржавеющего железного занавеса приехали в Москву Р. А. и, Д.Л., им сказали, что я уехал в отпуск, в то время как я безуспешно пытался с ними связаться. Но мы еще встретимся. Я перевел на русский книгу Р.А. о теории химических реакторов, о чём он с удивлением узнает от меня при встрече – таково было отношение к авторским правам в СССР.

Сам я безуспешно пытался выбраться за границу – нет, не с целью дезертировать, а на научную конференцию. Обычная стратегия была такова: запрос долго рассматривали по инстанциям, даже включая унизительный медицинский осмотр, пока срок конференции, имевшейся в виду, не приходил, и вопрос не отпадал сам собой. Позже, уже в 70-х, меня пригласили приехать в Прагу (в социалистическую страну, из которой нельзя удрать) за их счет в любое удобное для меня время – и тут с разрешением тянули, пока я не уехал насовсем.

В 69-м я защитил докторскую, к завалу которой в ВАКе М. Г. С. наверняка приложил руку. Но самое интересное, это то, что, когда я уже подавал на отъезд, мне передали, что он предлагает быть моим оппонентом на новой защите. Уж не знаю, как это было согласовано с теми, кто, наоборот, желал, чтоб я убрался восвояси. Посмотрите на фото, как мы дружески беседуем. Происходит это в 2002-м, в том же институте, где я защищал кандидатскую, там тогда работали и М. Г. С., и мой лучший друг, из нашей же группы в МИТХТ. Я приехал на курс «Центра непрерывного образования в области химико-технических наук для передовых технологий», им организованный с моим участием, который вскоре прикрылся. Он нас и сфотографировал, и потом сказал: «Моцарт и Сальери сорок лет спустя».

В физико-химическом институте, с другом (слева) и врагом (справа)

Он, самый давний друг, с кем, начиная с 90-х, я держал постоянную связь, угодил после выпуска в «ящик», где разрабатывали запрещенное химическое оружие. Он выбрался оттуда в физико-химический институт, но не мог и думать об отъезде. Он был мастер спорта по туризму, в СССР туризмом называлось не то, что сейчас, надо было, по крайне мере, хотя бы спать в палатке, а быть мастером спорта по туризму значило идти не раз с 30-килограммовым рюкзаком в места, где можно было за месяц не встретить ни живой души. Он был, как и мой отец, настоящим думающим и умелым инженером, и он преуспел в практических инициативах под конец перестройки. После развала СССР таких, как он, вытеснили более молодые и менее щепетильные. В 10-е годы мы регулярно связывались по скайпу. Четыре года назад я позвонил ему, чтобы поздравить с восьмидесятилетием, но ответа не было, и больше я от него не слышал, что могло означать только одно.

Мое поколение, кроме тех, кто, как я, вовремя уехал, было самым неудачливым. Наши родители еще походили на great generation Америки. Они были слишком молоды, чтобы пострадать от террора 30-х годов, они прошли войну, они, в большинстве, еще были верными советскими людьми, не зная ничего лучшего. Поколение, родившееся после войны, не было тем счастливейшим поколением, на пике благосостояния, как бэби-бумеры на Западе, но они тоже вошли в сексуальную революцию на пике молодости, и были в зрелых летах, когда СССР развалился. Мои же сверстники были в этот критический момент уже пожилыми, нам было за тридцать в раскованные 70-е и у тех, кто остались в Союзе, годы зрелости совпали с годами гниения страны.