Иона Фридман - Не та жизнь

Б.Ш. вовсе не лгун. Он просто рассказывает о том, что происходит в одной из альтернативных вселенных. А может быть, настоящая суть дела как раз в альтернативных вселенных и лежит. В «колбасе» они представлены предпоследней главкой под названием «Множественные суды», где, «вместо свидетелей, выступающих установленным порядком и, в страхе за свою индивидуальность, изрекающих единственную, словно правда, личную свою ложь, крутится рой безответственных призраков, и каждого надо выслушать, сколько бы раз разное он ни говорил, и каждого, переименовав в обвиняемого, осудить, и снова выпустить на постылую его свободу для новой лжи».

Хватит, попробую всё рассказать по порядку, разве что иногда отвлекаясь. Воспоминания тем и хороши, что, в отличие от реальности, можно путешествовать во времени во всех направлениях. Но прежде, чем начать, скажу, почему я вообще принялся за эти мемуары, не приди эта проклятая корона, у меня бы до них руки не дошли. Было много планов на 20-й год. В мае в Нью-Йорк, к нашему бывшему студенту, сделавшему там блестящую карьеру; уже был билет, расщедрились, купили мне economy premium . Летом, с русскими друзьями и коллегами, тоже мне в дети годятся, и их женами в Иркутск на конференцию, я и в Столбах не бывал, а потом вместе на Байкал. В свое время я все это упустил, дальше Академгородка на, как его там называли, *бском море не залетал. А осенью к китайцам в Ханчжоу, там я даже считался одним из организаторов workshop ’а, хотя всю работу делал бывший мой пост-док, теперь профессор в тамошнем филиале моего Техниона, молодым надо набираться опыта в таких делах.

Так вот, сами понимаете, все пошло к чертям. Я не выхожу из дома, не могу дышать через маску, жена приволакивает продукты, готовит она здорово, в обоих смыслах, но что делать? Не все же оперы стримить. Студентов у меня здесь больше нет. Кончил математическую книгу-учебник, половина которой давно валялась в заначке, написал биофизическую книгу-обзор, издал обе, с цветастыми компьютерными иллюстрациями, что дальше? Пытался продвинуть одну «гениальную» идею и, конечно, ничего не вышло, поздно в мои годы. Корона у нас вроде почти прошла, но, если куда лететь, в Нью-Йорк поиграть с внучкой или «на дачу» в Берлин, нужны тесты тут и там, противно. Приглашения пропали, нынче всё по зуму. Вот и взялся я за то, что вы видите. Почему я обо всём этом? Читатель (если ты где-то есть), не закрывай книгу, или окно в браузере, или что там у тебя, будет кое-что поинтересней. Позволь мне писать, что приходит в голову. Получилось так, что о кое-чём из того, что случится, ты уже предупрежден. В зависимости от того, интересует ли тебя наука или интимности, можешь пропускать отдельные куски, если я вообще всё это в конечном счете не сотру. Старики болтливы, но я-то как раз неразговорчив, только компьютеру могу душу раскрыть.

Освежить надо бы мой русский, он наверняка старомоден, помните, как Набоков писал о шкатулке с драгоценностями, оказавшейся пустой, когда переводил Лолиту? Он-то кокетничал, русская Лолита лучше английской, а у мeня разве есть такая шкатулка? Я, хоть и сейчас по-русски про себя считаю, писал почти полвека только по-английски, да и то мне до сих пор copy editor где артикль вставит, где уберет. Отдохну от артиклей, хотя, говорят, они в современном русском тоже появились: «типа» и «конкретно», и всё конают менеджеры с гаджетами и диджеи в джинсах. Мой русский из прошлого века, но он – не мачеха Россия – моя Родина.

А принявшись за эти мемуары, я не мог уже от них оторваться, вроде бы продолжал даже во сне. «На старости я сызнова живу; минувшее проходит предо мною – давно ль оно неслось, событий полно, волнуяся, как море-окиян?» Но кому же это будет интересно? «Не много лиц мне память сохранила, не много слов доходят до меня, а прочее погибло невозвратно». Я не воевал под башнями Казани, не видел двор и роскошь Иоанна. А как я жил? Что видел? «Я был как все. То есть жил похожею жизнью. (…) Пил. Валял дурака под кожею. Брал, что давали». Я опустил фразу насчет «с цветами в прихожую», я не был столь галантен, да и Бродский, думаю, вставил это ради сильной тройной рифмы. Я с ним разминулся, хоть и должны были встретиться у общего друга. Мне все-таки не нравится, что он решил, что, раз уж великий русский поэт, то обязательно креститься в православную веру, хоть и еврей, как исповедовали эту веру русские цари, хоть и были в 19-м веке чистокровные немцы. А сам я и в малые знаменитости не вышел, даже в Википедии меня нет.

Я родился в 37-м, в «год кометы», когда люди дрожали по ночам, ожидая непрошеных гостей. Но моих родителей это не касалось, они были молоды. Мама долго выглядела молодо, у нее и в 70 не было седых волос. Когда я, в 15, выглядел почти взрослым, а она, в 35, немного старше меня, нас принимали за пару. Какая-то гостья, глядя на мое фото с дочерью в Йосемити в 2002-м, тоже спросила: кто эта пара? Я начал седеть со сменой тысячелетий, и быстро маму обогнал. Перед смертью, уже близясь к ста, седые (вернее смешанные, « salt—and—pepper ») пряди были свидетельством того, что она никогда не красилась.

Поколения: я с мамой. 1952 и с дочерью, 2002

Отец работал на жутком химическом заводе в жутком городе, тогда он назывался Сталиногорск, куда его «распределили» после института. Этот город, обязанный заводу своим рождением, был как бы специально расположен так, чтобы загадить исток Дона и близлежащую Толстовскую Ясную Поляну. Я туда тоже угодил на месяц с институтской практикой, и заводская библиотекарша меня там «узнала». Это был жуткий месяц. Моя любовь, тоже там, на меня и не смотрела.

Мама уехала рожать в Москву, к папиным родителям, чтобы у меня в паспорте не было такого гнусного места рождения. Дед и бабка жили в Хамовниках в комнате шестнадцати квадратных метров на пятом этаже без лифта, где и вся наша семья с младшей сестрой будет ютиться еще через четверть века; впрочем, лифт к тому времени пристроят. Это было по тем временам еще не так плохо, была только одна соседская семья, и была ванная, не знаю, как до войны, a после войны я её нашел захламленной, но в конце концов в ней стало можно мыться. В те времена было принято ходить в общественную баню раз в неделю. Кирпичный дом был кооперативом, когда его построили в 30-х, и дед говорил, что его обманули, он должен был получить всю квартиру.

Дед, может быть, был в семье единственным, кто мог бояться ночного стука в дверь. Он был членом партии с 20-х годов и каким-то мелким функционером, не знаю каким, до войны, а после войны до пенсии – директором ремесленного училища при фабрике «Парижская Коммуна», выпускавшей обувь, на которую сейчас никто бы не посмотрел, не то, чтобы обул. Я несправедливо представил его в качестве «Профдеда» в вышеупомянутой повести, «колбасе», но, в конце концов, это же фантастика. Я и Москву там изобразил не совсем такой, какой она была в 74-м, но оказался провидцем, так как храм Христа Спасителя действительно поднялся, подобно граду Китежу, из вод плавательного бассейна, как там изображено. Одна деталь насчет деда в «колбасе» совершенно правдива: он действительно в свое время убежал в Харбин от призыва в царскую армию, и я, т. е. мой герой, чуть не послал ему, с риском для жизни (вдруг не рожусь!), как там сказано, «телепатограмму», чтоб валил дальше на восток.