А. Аллилуева - Воспоминания

Все еще запрещено выходить из дому, но утром мне удается ускользнуть от Дуни. С соседскими ребятами я бегу во двор. Мы взбираемся по узкой пожарной лестнице, приставленной к дому. Сверху, с крыши, так интересно глядеть на зарево пожаров. Это промысла Биби-Эйбата горят дымным пляшущим по ветру пламенем. Прежде чем взрослым удается настичь нас, мы успеваем пробежаться по двору и постоять у запертых тяжелым засовом ворот. Их теперь редко открывают. Опасно выходить за ограду электростанции. В городе все еще стрельба, убийства, пожары.

Вечером, когда папа и Ваня Назаров садятся пить чай, Дуня озабоченно разводит руками:

— Хлеба на электростанции больше нет. Что я завтра дам детям? Надо ехать в город доставать еду.

— Я говорил с кучером… Боится, не хочет выезжать. — Ваня Назаров хмурится больше обычного, но папа перебивает его:

— Поедет!.. Уговорим. Мы тоже поедем… Вместе с Дуней… Согласна?

Конечно, поеду, — серьезно говорит Дуня.

На другой день утром станционный шарабан, на котором угрюмо восседает наш кучер, подкатывает к дому, и Дуня с папой, поставив под ноги плетеную корзину, выезжают со двора электростанции.

Когда шарабан возвращается, я слышу, как кучер сердито рассказывает спустившимся во двор жильцам:

— Ни за какие деньги больше не поеду! Мне жизнь не надоела! Как только живы остались! Перед нами человека наповал убили…

Однажды с Дуней и папой в дом входят какие-то люди. Я узнаю Алешу Джапаридзе, его доброе с большими ласковыми глазами лицо, его жену, красивую молоденькую Варо, которая приглаживает выбившиеся из-под гребенок густые волнистые пряди.

Что это рассказывают гости? Алешу и Варо хотели убить. Их дом окружили погромщики, они стреляли в окна. Папа и Дуня с товарищами пришли на помощь.

Они привели постовых солдат и вывели людей на улицу.

Алеша и Варо останутся у нас, здесь их никто не тронет.

Дальше события путаются в моей памяти. Приходит день, когда отец исчезает.

Взволнованы взрослые; давящая, тяжелая тишина наступает вечером в комнатах.

А перед этим было шумно. Во дворе топали тяжелые сапоги, щелкали затворы винтовок, и кто-то, вбегая в комнату, повторял испуганно:

— Войска! Войска окружили электростанцию… А утром Дуня ласково говорит со мной и помогает мне одеваться.

— Где папа? — спрашиваю я. Дуня не сразу отвечает.

— Сейчас пойдем к нему, может быть, увидим.

— А где он?

Я безнадежно гляжу, а Дуня только отворачивается. Через несколько дней во дворе длинного каменного здания я увидела отца; рядом с ним, строго подняв винтовки, выстроились часовые. Нельзя подойти к отцу. Дуня крепко держит меня за руку.

— До свидания! — кричит мне папа. — Кланяйся бабушке!..

Меня опять привозят в Тифлис, в Дидубе, к бабушке.

Пустырь за бабушкиным домом не покидают ни взрослые, ни наша детская ватага. Молчат гудки железнодорожных мастерских. Бастуют все тифлисские заводы. На пустыре рабочие выстраиваются рядами и идут по улицам. Мы шагаем за ними и подпеваем:

Торжественна наша песня. Она точно поднимает, точно возносит куда-то.

Взрослые дали нам красные ленты, и, приколов к платью банты, мы всей ватагой пробегаем мимо городовых.

— Ура! Да здравствует революция! — кричим мы.

Они не смеют нам ничего сказать. Это победа? И, подталкивая друг друга, мы торжествующе глядим на жандармов.

Однажды жандармы на лошадях ворвались в Дидубе. Они несутся по затихшей, пустой улице. Тихо сегодня в поселке. Горе приглушило голоса людей.

Во дворе перед галереей собираются соседи, они плюют вслед скачущим жандармам.

— Собаки, — говорят они, — убили Вано…

Убит не только Вано из домика напротив. Убитых десятки.

Полиция набросилась на безоружных рабочих, которые мирно собрались около городской управы. Трупы рабочих остались на Эриванской площади.

В день 17 октября на улицах Тифлиса шумит нарядная, довольная толпа.

Но на пустыре молчаливо собираются рабочие. Мы бежим в Нахаловку, к тете Ксене. У домика Казимира Манкевича стоят его товарищи. Они угрюмыми взглядами провожают спешащих в город людей. Вечером приходит Манкевич. Сегодня все говорят о дарованной царем свободе.

В дом к бабушке приходит товарищ и просит спрятать тяжелый сверток.

Никто не спрашивает, что в нем. Становится все ощутимей, что приближаются большие события.

В комнате Манкевичей каждый день собираются люди. Однажды Казимир приходит к нам, и бабушка с галереи громко кличет меня. Я бегу со всех ног. Казимир идет навстречу.

— Хочешь увидеть отца? — спрашивает он. Отца! Я молчу от волнения и жду, что же он скажет. Пусть говорит, скорей говорит.

И Казимир рассказывает. Его слушает весь двор.

— Завтра идем встречать освобожденных из Карской тюрьмы, — говорит Манкевич, — их везут в Тифлис. С ними Сергей.

…В толпе, которая шагает по улицам Тифлиса, и я с Шурой. Мы стараемся не отставать от Казимира. Идут железнодорожники, друзья из Дидубе и Нахаловки.

Я любуюсь красным полотнищем. Ветер развевает его, — ничто не может быть ярче. Знамя колышется в такт песне. Я пою. Громче, громче, я хочу слышать свой голос. Все эти люди идут к вокзалу встречать моего отца и товарищей.

Волна гордости заливает меня. Как громко звучит песня! Но она уже смолкла.

Люди кричат «ура».

Мы на вокзале. А на платформе еще новые и новые Друзья.

— Сейчас подойдет поезд, — говорит Казимир. Мне хочется плакать. Это, наверное, от радости. Вон папа спускается с подножки вагона.

— Нюра! — кричит он мне.

Он целует меня, я вижу, что и у него глаза в слезах.

Отец остался в Тифлисе. Он живет в Нахаловке, в квартире Манкевича.

Каждый день мы навещаем его. Почему нерадостно сегодня в доме Казимира и так рассеянно здоровается со мной отец? Он треплет меня по щеке и отходит к товарищам. Не слышно обычных шуток и слов привета. В руках у отца я вижу лист бумаги. Когда товарищи рассаживаются, отец вслух читает телеграмму из Баку, всего несколько слов: «Вчера вечером выстрелом в голову убит Петр Монтин».

У отца дрожит голос. Он кладет на стол скомканный листочек. В комнате долго молчат.

У меня тоскливо сжимается сердце. Ведь я помню Петра, его голос, такой звонкий, когда он говорил, мягкий и глубокий, когда он затягивал песню.

За что же его убили? Кто-то поднимается и говорит:

— Ушел из жизни любимый наш товарищ. Он боролся за народную свободу, и за это его убили.

Я вслушиваюсь в слова, которые произносят дрожащими голосами. Я вижу слезы на лицах. Монтина, значит, очень любили. Я помню, как Дуня Назарова рассказывала: