А. Аллилуева - Воспоминания

— Это все солнце, — рассказывал отец. — Лежали у моря, грелись на солнце, как советовали добрые люди. Видите, какого молодца привез!..

И папу оживил Крым. Это был для него отдых за много лет мытарств, забот, неустанной работы.

Но отец уже торопился вновь к делу, его вызывали обратно на пункт, да и события требовали присутствия отца. Бакинская забастовка длится третий месяц, в Петербурге бастуют заводы и фабрики.

Знакомый кондуктор привез известие из дому: папа вызывал нас всех в город. Мы поняли — случилось необычное. Тревога томила нас несколько дней.

Доходили вести, что в Питере, на Выборгской, на Путиловском, «шумят» рабочие.

Рассказывали, что в бастующих стреляла полиция. Все это мы вспоминали, заканчивая торопливые сборы к отъезду.

— Наверное, кто-нибудь из наших арестован. Я видела плохой сон, беспокойно твердила тетя Шура.

Тревожились мы не напрасно. Арестованы товарищи — питерцы, кавказцы, связанные с бакинской организацией.

Этим сообщением встретил нас в городе отец.

— Надо позаботиться о них, попытаться передать вещи, деньги. Я хочу поручить это вам, — говорит он.

Мы узнаем подробно о событиях, только что потрясших Выборгскую. Баррикады сооружались у заводов и домов.

Михаил Иванович Калинин сегодня у нас. С отцом они говорят о событиях.

Мы слышим о том, как вышли на улицу рабочие, и хотя на усмирение забастовок послали войска, на заводах не отступили.

— Если бы не объявление войны, если бы не военные законы… — говорил Михаил Иванович.

Да, Выборгская сторона подтвердила в предвоенные дни, что бурлит она скрытыми силами и готовы они вырваться на волю.

На Выборгской, на заводах ее, работали большевики. На «Айвазе» — Михаил Иванович Калинин; на заводе «Парвиайнен» кропотливо собирал подпольные силы товарищ Шверник; смело выполняла боевые поручения молоденькая большевичка, работница Клавдия Николаева.

Поход на Выборгскую начался с разгрома «Правды». Она запрещена. Газета собирала пожертвования в пользу бастующих рабочих, ей приказали прекратить сборы, но она вышла с жирно напечатанной суммой пожертвований. Этого было достаточно, чтобы жандармы ворвались в редакцию.

Закрыт на Выборгской рабочий клуб «Самообразование». Он помещался недалеко от нашего дома на Самп-сониевском. Кружки воскресной школы давали там первые теоретические уроки классовой борьбы. В клубе рабочие разыгрывали любительские спектакли, устраивали лекции, концерты. Все запрещено!

Арестованных товарищей скоро сошлют, сейчас они в тюрьме на Гороховой.

Родным, очевидно, разрешат свидание с ними. Мы скоро пойдем туда, в тюрьму. Отец повторяет нам, как должны мы себя вести: назваться родными, добиться разговора с товарищами, узнать, в чем они нуждаются.

Мы идем втроем — Шура, я, мама. Нас впускают на тюремный двор. Там уже толпятся люди. Как мы, они просят о свидании с заключенными. Мама здоровается со знакомыми. Я слышу, как кто-то спрашивает:

— Чья это девочка?

И кто-то негромко отвечает:

— Дочь Сергея.

Мы стоим против серой тюремной стены и глядим в провалы решетчатых окон.

Там, за решетками, люди. Много в каждом окне. Из-за решеток кивают, кажется, окликают. И вдруг рядом стоящие подталкивают меня:

— Нагнитесь, возьмите, вам бросили.

Как будто камешек упал к моим ногам. Наверное, из того окна. Я наклоняюсь, ощупываю в руке комочек. Закатанная в хлеб записка.

Нас просят принести теплые вещи и деньги. Деньги я передаю при прощальном свидании. В мрачное помещение за перегородку приводят арестованных. Под взглядами часовых мы обмениваемся скупыми фразами. Я сжимаю в руке двадцатипятирублевую бумажку. Передаем часовым теплые вещи и махорку.

— Ну, что же, до свидания, — говорят мне, и из-за перегородки протягивается рука.

Пожатие — деньги взяты. Может быть, я сделала это неловко, мой жест заметил часовой? Нет. Он безразлично глядит в сторону. Товарищей уводят.

Медленно, стараясь подольше задержать на нас взгляд, они скрываются за дверьми.

В этот день пронзительные крики газетчиков потрясли столицу.

— Война! — кричали на улице.

Германия объявила войну России… Война, война! Петербург менялся.

Назывался он теперь Петроград. Несли портреты царя по Невскому. Шли мобилизованные, пели:

Печатались известия с фронтов. На картах в гимназии двигали пестрые флажки, отмечая путь союзных войск. На уроках рукоделия вязали шарфы и варежки, шили солдатам теплое белье.

Тихо на Выборгской. А на Невском оживление. Это принесла война. Больше, чем всегда, толпятся у витрин, движутся по проспекту нарядные, франтоватые, довольные люди. Дорогие платья и драгоценности… Рысаки с военными, мундиры всех полков… А война? Разве где-то есть война?

О войне говорят дома. Недавно мы увидели маму в белом платочке с красным крестом на груди. Сестра милосердия. Мама прошла курсы сестер в повивальном институте. Теперь она работает в госпитале, который торжественно, с молебном и банкетом, открыла «Компания 1886 года».

Мама рассказывает о раненых. Их все больше и больше. Искалеченные, страдающие, они говорят о предательстве на фронте. Горьким обманом обернулась парадная шумиха первых дней войны.

— А наши солдаты? Как они выносливы и настойчивы, — безответные смельчаки!

— говорит мама. И с горечью добавляет: — Но чего только не заставляют их терпеть!

…Домой из полковой казармы приходит Павел. Его призвали в армию в начале пятнадцатого года. Как монтера-техника, его оставили в Питере в авточасти. Иногда, добившись отпуска, он забегает на Сампсониевский. С раздражением он рассказывает о службе. В тыловой части скрываются от войны сынки питерской знати, купнов — все, кто могут откупиться от фронта. На лихачах v. часу переклички подкатывают они к казармам.

Унизительную муштру несут за них другие. В казармах озлобление, и, оживляясь, Павел рассказывает, что ему удается говорить по душам с солдатами, вызывать их на откровенность.

— Недовольных много. А там, на передовых позициях, их еще больше…

Павла скоро отправили на фронт. Мы пришли на вокзал проводить его. Вот когда ощутила я близость войны! Воинский эшелон уже стоял у платформы теплушки и серые шинели. Сколько их? Далеко уходит хвост поезда.

Все та же песня гремела из вагонов. Солдаты пели ее по-своему, она звучала грозно, заунывно и грустно:

Солдаты кивали нам, шутливо окликали. Уныния на их лицах я не видела, а ведь едут на войну! Но об этом как будто никто из солдат не думал.