Александр Плеханов - Любовь вопреки судьбе. Александр Колчак и Анна Тимирева

В конце концов папа жалобно говорит маме: «Варенька, ты бы биточки заказала!» В результате этого выступления папа получил негласное прозвище «граф Сигаров-Биточкин» – за глаза, конечно: посмели бы мы его так в глаза назвать! Называли мы его, тоже втайне от взрослых, Базили.

И снова начинается – кавказский борщ, перепела, шашлык, вырезка на вертеле. И огромные блюда вареников с вишнями. За стол садилось человек пятнадцать с детьми, домочадцами – и постоянно кто-нибудь из гостей. Блюда обносились с двух сторон стола, иначе бы конца обеду не было. Гомерическая трапеза! Кажется, сейчас за три дня не съесть того, что поглощалось с легкостью за обедом.

После обеда все переходили на террасу, в середине которой росли два больших каштана. Ее расширили, а каштаны спилить пожалели, так и оставили… Там пили кофе, в жару подавали арбузы, дыни из погреба, холодные.

Обедали в два часа. Затем до пяти, в самую жару, все сидят в комнатах с закрытыми ставнями, всякий занимается чем хочет. В пять часов – чай.

В это время по дорожке, поднимающейся из парка к нашему дому, начинается нашествие посетителей: какие-то дамы, которым папа с серьезным видом говорит комплименты, от которых, с нашей точки зрения, можно сгореть со стыда, до того они гиперболичны, – а им хоть бы что, все принимают за чистую монету; приезжие музыканты, папины ученики, кого только нет! Постоянно – Евсей Белоусов».

У Анны Васильевны есть еще следующая запись о нем:

«Неистощимый каламбурист: подают пирог с ежевикой – Евсей (Евшлык он у нас называется):

– Вот тут и поживи-ка!

У него большие рыжие усы и открытое русское лицо. Папа рассказывает какой-нибудь еврейский анекдот, потом смотрит на Евшлыка:

– Прости, Евсеюшка, я все забываю, что ты «жид», которого папа очень любит, и братья с ним дружат.

Чаи эти – тяжелое для меня время: я старшая дочь, молодая девушка должна разливать чай. Это не так просто: за столом опять 15 человек. Жарко, хочется пить. 15 человек по 2 чашки – 30, по 3 – 45. У папы насчет чая свои принципы, в чашку наливать только через чайник, а не из самовара. Доливаешь в чайник раз, другой, третий – а они все пьют, конца нет!

Конец все-таки!

Это лучшее время дня. Уже не жарко, самый красивый свет, ходить – одно удовольствие.

Иногда идет все семейство. Тогда папа с мамой идут по дороге в парк, идущей зигзагами. Мы ее называем Professoren – или Idiotenweg – и лезем прямо в гору. Однако теперь мне кажется, что «идиотская дорога» имела свои достоинства…

Пожалуй, отца я помню больше всего в Кисловодске. Он отдыхал, концертов не было, мы больше его видели. То есть что значит – отдыхал? Последние годы, вернувшись опять к роялю, он проводил за ним большую часть времени. Когда же он не играл, то постоянно делал гимнастику пальцев для поддержания их гибкости по своей системе: закладывал большой палец между другими сначала медленно, потом с молниеносной быстротой в различных комбинациях.

У него была подагра, и он очень следил за своими руками. Часто я делала ему маникюр и массаж рук.

Иногда после обеда он собирал нас и заставлял петь под рояль хоралы Баха. Сестра Оля говорила: «Нахоралились!» Как-то он мне сказал:

– Да ты хорошо ноты читаешь!

– Нет.

– А как же ты поешь?

– А ты ударишь клавишу, а я сразу ноту и беру.

Чаще всего мы пели хорал «Wer nur den Lieben Gott labt walten und hoffet auf Ihn allezeit» [ «Кто одного лишь Бога возлюбил и на Него все время уповает» ( нем. ). (И.С. Бах. Кантата № 93)]. Но иногда стиль музыки был не такой классический. Как-то братья Илюша-виолончелист, Махарина, Мария Ивановна, – певица (сопрано), в 1896–1902 гг. артистка оперной труппы Имп[ераторского] Большого театра), устроили вечером румынский оркестр. Играли всякую всячину из опереток. Папа слушал, слушал – и не выдержал: взял бубен и стал им подыгрывать; замечательно подыгрывал и очень забавлялся.

У папы были всегда какие-нибудь увлечения. Одно время это был лимонный сок. Не знаю, было ли это по предписанию врача, но папа и сам его пил, и мы должны были пить. Подходили к нему за обедом по очереди и получали по рюмочке. Кислятина ужасная. Надо было пить и не поморщиться – мы пьем, а он смотрит, не делаем ли гримасы.

Или возьмет руку и крепко жмет; смотришь ему в глаза и улыбаешься.

Вообще у нас заплакать от боли, от ушиба считалось позорным – терпи, не подавай виду.

Я очень любила ездить верхом. Отец хорошо ездил верхом в казачьем седле. Он посадил меня перед собой на седло. Копыта мягко стукали о землю, звонко о камень. Я держалась обеими руками за луку. Перед лукой в такт движению двигалась шея гнедой лошади, гриву шевелило ветром, пахло солнцем и лошадиным потом, и ветер гнал седые волны по склонам холма и по далеко внизу уходившей ковыльной степи. Когда мы въехали на вершину, перед нами открылся и – огромный, белый – встал Эльбрус.

Василий Ильич Сафонов, его отец, мать, жена и дети на даче в Кисловодске. 1900 г.

В белизне вечных снегов он стоял как видение, и синее небо уходило вверх.

Отец сказал: «Гляди и запомни. Может быть, ты уже никогда не увидишь такой красоты».

Через всю жизнь я пронесла услышанный тогда – пяти лет – неуловимый ухом ритм, ритм соединения прекрасной белой неподвижности Эльбруса и спокойного движения колышущейся степи. Он живет во мне неистребимо, как дыхание, как биение сердца, пока оно, мое живое сердце, – бьется во мне.

Как-то поехали мы в жаркий день в степь к Подкумку. Жарко, разморило. Я ехала, распустив поводья, вдруг из-под ног лошади взлетел перепел. Лошадь испугалась, понесла, поводьев подобрать я не успела и вылетела из седла, а нога осталась в стремени, и меня порядком протащило по камням. В конце концов встала, села в седло, доехала до дому. От бедра до колена нога была черная от кровоподтека, каждое движение – мука. И сказать нельзя, и хромать нельзя: спросят почему и, пожалуй, не пустят больше кататься верхом. Так и проходила целую неделю – не хромая и с веселым видом.

Я помню, как всей семьей мы выезжали верст за 25 в долину реки Хасаут, где били источники нарзана прямо из земли, – отец и братья верхами, мы с мамой на долгуше.

Всходило солнце, из ущелий начинал подниматься голубой туман, на глазах рождались облака.

А потом мы спускались в долину к горной реченьке – и горы уходили одна за другой: все голубее, все легче.

Возвращались поздно, пели хорошо – все казачьи песни:

Помню, бабушка Сафонова рассказывала, что во время какого-то турецкого похода казаки станицы Шелковской привезли себе из Турции пленных турчанок и переженились на них. Но те были женщины гаремного воспитания и палец о палец не хотели ударить. Заходит прохожий: «Подай воды напиться!» Хозяйка лежит на постели, отвечает: «Вот придет Иван, он тебе подаст».