Владимир Шигин - Лейтенант Шмидт. Герой или авантюрист? (Собрание сочинений)

Первые зачатки этого сообщества появились в конце 1884 года или в начале 1885 года в виде периодических собраний некоторых юнкеров военных училищ на частных квартирах для чтения общеобразовательных и по преимуществу социально-экономических сочинений. В конце 1885 года в кружки эти вошли бывшие воспитанники Морского училища, а ныне мичманы Шелгунов, Черневский, Хлодовский, Бобровский, а впоследствии и Доливо-Добровольский, составлявшие до этого времени, по-видимому, отдельный кружок, по своему направлению и цели сходный с военными кружками. Одновременно с этим, под влиянием, между прочим, Шелгунова, возникла мысль об организации кружка исключительно революционного направления для революционной пропаганды в войсках и о составлении программы для этой преступной деятельности. Составлению этой программы предшествовало несколько сходок, состоявшихся в марте, апреле и мае 1886 года, на которых обсуждались способы сношения с преступным сообществом, известным под названием группы «социал-демократов», от которых и получались издания преступного содержания.

Обращаясь от этого общего изложения к сущности дела, я нахожу: 1). Мичман Черневский изобличается в принадлежности к «военно-революционному кружку» гардемаринов, во главе коего стоял мичман Шелгунов. 2). Мичман Шелгунов при допросах, отобранных у него по возвращении из заграничного плавания, признал себя виновным лишь в принадлежности к революционному кружку. Между тем дознанием установлена не только принадлежность его к военному кружку, но и руководящее значение в этом кружке. По соображениям вышеизложенного я полагал бы обвиняемых мичманов Черневского и Шелгунова предать суду военно-морским судом. Главный военно-морской прокурор статс-секретарь Янвич-Яневский".

Нескольких из участников группы выгнали из корпуса, остальным надрали уши, вследствие чего они навсегда потеряли интерес и к Благоеву, и к его идеям. Но вот, что удивительно, несмотря на все старания историков в советское время, им так и не удалось найти в списках Благоевского кружка Петю Шмидта. Вывод из этого следует один – Петя Шмидт в те времена был весьма далек от идей всеобщего равенства и братства. Возможно, также и то, что, зная непредсказуемый характер своего сокурсника, гардемарины-демократы просто предпочли не посвящать его в свои тайны.

Впрочем, на флоте во все времена люди были разные. Так с революционерами российский флот впервые соприкоснулся еще в 1881 году. То были представители террористической организации «народная воля». Народовольцы планировали убийство императора Александра Второго при посещении им Кронштадта и мятеж на Балтийском флоте. С мятежом у них ничего не вышло, а бомба настигла русского императора в столице.

…Много лет спустя, во время ноябрьских событий 1905 года в Севастополе Шмидт заявит: «Революционной деятельностью я занимаюсь давно: когда мне было 16 лет, у меня уже была своя тайная типография…" Верить этим словам у нас нет никаких оснований. Хоть какая-то документальная информация о "подпольной типографии Шмидта" в Бердянске отсутствует. Да и какая могла быть своя типография у морского кадета, приезжавшего на месяц в отпуск к папе и сестрам? Откуда деньги, да и что он вообще мог печатать? Но не будем строго судить в данном случае Петра Петровича. В 1905 году он будет готовиться в лидеры революции, а потому нужно было придумать себе хоть какое-то революционное прошлое. Отсюда и жизнь у рабочих литейщиков, и революционные кружки бердянских евреев, и собственная "революционная типография".

Чем же в реальности занимался Петя Шмидт во время учения в Морском училище? По крайней мере, несколько его увлечений нам известны точно. Во-первых, Петя усердно учился играть на скрипке, а потом на виолончели. Почему именно на виолончели? Да потому, что на виолончели любил играть тогдашний глава морского ведомства великий князь Константин Николаевич. Будучи интеллигентом и либералом, великий князь увлекался в свободное время игрой на виолончели, которую возили за ним по всем кораблям. Подражая ему, немало офицеров из числа так называемой "золотой молодежи", желавших каким-то образом, выделится из общей массы, так же начали брать уроки игры на виолончели и так же принялись, подражая великому князю, таскать их всюду за собой. Это было в ту пору и стильно, и модно. Петр Шмидт был, разумеется, не единственным кадетом, кто, подражая вполне демократичному великому князю, до порезов пальцев щипал струны своих арф. К слову сказать "виолончелистов" на флоте не слишком жаловали, полагая, что корабельные офицеры должны заниматься службой, а не музицированием. Эту «виолончельную» моду хорошо описал в своем романе «Крейсера» Валентин Пикуль. Главный герой романа мичман Панафидин все время перетаскивает с корабля на корабль свой любимый музыкальный инструмент, вызывая непонимание и насмешки товарищей. «В свободное время, – вспоминает его сестра Анна Петровна Избаш, – он, как всегда, много занимался музыкой, играл на скрипке, а позже на виолончели, пел, рисовал акварелью… все это у него выходило изящно и талантливо». О талантливости вопрос спорный, так как большинство творений Шмидта до нас не дошло. Однако, вполне очевиден факт, что Петя изо всех сил старался найти ту стезю, которая может сделать его особенным. Неважно кем: скрипачом, виолончелистом, художником – главное, чтобы отличаться от всех. Эту жажду славы он пронесет через всю свою жизнь, и, что самое удивительное добьется своего, хотя его слава, в конечном итоге, и будет славой Герострата.

Впоследствии сын П.П. Шмидта вспоминал: "Не чужд был отец и поэзии. В Морском училище он близко сошелся с племянником известного поэта А. М. Жемчужникова (одного из трех творцов бессмертного «Козьмы Пруткова») и сыном своего идейного вождя, публициста Н.В. Шелгунова. С легкой руки своих друзей, начинающих поэтов (особенно Жемчужникова, наиболее талантливого и любимого отцом), отец и сам стал писать стихи, но к своему случайному «стихокропанию» относился всегда иронически, считая себя в поэтической области совершенной бездарностью. Мне трудно, конечно, быть в этом деле вполне беспристрастным судьей, но, кажется, здесь отец проявил уж слишком большую скромность. Глубоко чувствуя и понимая прекрасное, обладая возвышенной и нежной, как у женщины, душой, отец не мог написать ничего грубого, плоского, безвкусного или неизящного. Все выходило у него как-то незаметно, само собой, удивительно верным, метким, продуманным, красивым и проникновенным. К сожалению, у меня не сохранилось ни одного его стихотворения. Написанное, прочитав мне, отец неизменно рвал, так что фактически я был лишен возможности зафиксировать на бумаге хотя бы одно из его произведений. Запомнить же с одного разу и записать у меня не хватало памяти. Впрочем, «вдохновение» находило на отца довольно редко и, главным образом, в веселые минуты; я отлично помню, что почти все его поэтические забавы носили шутливый или юмористический характер".