Николай Переяслов - «Дело» Нарбута-Колченогого

Тематически баллады Нарбута, собранные во второй книге его стихов, восходят к художественному миру малороссийского фольклора и этнографическому бытописательству в духе жанровых сценок (этнографические очерки о Малороссии он публиковал ещё в 1908 году). Многократно отмечалось влияние на Нарбута ранних «малороссийских» произведений Гоголя. Натуралистичность произведений Нарбута оказывалась в строгом согласии с акмеистическим принципом «адамизма», т. е. «мудрой простоты» художника со «святой невинностью» первобытного человека, созерцающего мир (само название книги Нарбута связано с высказыванием Сергея Городецкого о том, что акмеисты – «новые Адамы», призванные «пропеть жизни и миру аллилуйа »). Но российская цензура не стала вникать в тонкости акмеистической доктрины, а просто обвинила Нарбута в кощунстве и порнографии. Поэтому большая часть тиража книги была конфискована.

Михаил Зенкевич и некоторые другие исследователи полагали, что именно разительное несоответствие церковно-славянского шрифта, которым были набраны стихотворения книги, их кощунственному содержанию повлекло за собой запрещение и изъятие “Аллилуйи”. В одной из своих неопубликованных бесед он вспоминал: «Его “Аллилуйя” конфисковали только за то, что она была напечатана церковно-славянским шрифтом. Ему так нравился церковно-славянский шрифт, что он вот этот церковно-славянский шрифт упросил из синодальной типографии, и туда вот, в “Наш век”, в типографию взяли… И она с титлами, с красным титлом была напечатана… После этого: что такое – “Аллилуйя”? Смотрят, что такое: божественное, должно быть, что-то, а там – херовина какая-то, знаете. После этого её конфисковали. Ну, ничего, потом 80 экземпляров он успел разослать по журналам…»

Поэт Михаил Зенкевич

Большинство критиков приняло книгу «Аллилуйя» в штыки, оценив её «настолько низко, насколько это возможно», и аттестовав стиль Нарбута как «грубый, нечистоплотный и нарочитый». За редкими исключениями, позднейшие суждения о второй книге поэта также сводились к разговору о нарбутовском хулиганстве или – в лучшем случае – о нарбутовском эпатаже бодлеровского толка. Многие писали об авторе «Аллилуйя» как об «акмеисте, специализированном на воспевании “грубой плоти”, подаваемой в нарочито сниженной, эпатирующей, “откровенной” манере, близкой к “эстетике безобразного” французских “проклятых” поэтов и русских футуристов»

Стихи его действительно были в какой-то мере переполнены животной плотскостью и сочностью – хотя, мне кажется, ничуть не безобразной, а просто неприкрытой и перешагнувшей через интеллигентскую стыдливость и не скрывающей тайну интимной близости. Таковым, например, является его стихотворение «Клубника», включённое в сборник «Аллилуйя», в котором воспевается именно тяга к физической близости:

Как видим, Нарбут решительно предпочитает пошловатой двусмысленности стихов своих предшественников – грубую откровенность «нового Адама». Однако поэт на этом не остановился и включил в свою книгу ещё одно стихотворение – «Как махнёт-махнёт – всегда на макогоне», в котором эпатирующая эротическая откровенность доведена до мыслимого предела:

Поэт Владислав Ходасевич, считавший первую книгу Нарбута «совсем недурным сборником», вторую счёл «более непристойной, чем умной». Литературный наставник Ходасевича этого периода – Валерий Брюсов, похваливший в своё время дебютный сборник поэта – также отозвался об «Аллилуйя» прохладно, сказав, что: «Книжка г. Нарбута содержит несколько стихотворений, в которых желание выдержать “русский” стиль приводит поэта к усердному употреблению слов, в печати обычно избегаемых».

А вот, по мнению Николая Гумилёва, автору «Аллилуйи» в полной мере удалось «выразить своё миросозерцание, свою индивидуальную печаль и индивидуальную радость», и, оценивая поэтический труд Нарбута, он писал: «Показался бы простой кунсткамерой весь этот подбор сильного, земляного, кряжистого словаря, эти малороссийские словечки, неожиданные, иногда нелепые рифмы, грубоватые истории, – писал Гумилёв, – если бы не было стихотворения «Гадалка». В нём объяснение мечты поэта, зачарованной и покорённой обступившей её материей… И в каждом стихотворении мы чувствуем различные проявления того же, земляного злого ведовства, стихийные и чарующие новой и подлинной пленительностью безобразия».

В 1913 году в письме к Анне Ахматовой Гумилёв дал поэзии Нарбута ещё более высокую оценку: «Я совершенно убеждён, что из всей послесимволической поэзии ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут окажетесь самыми значительными».

Сходно писал об «Аллилуйя» и второй синдик «Цеха поэтов» Сергей Городецкий: «Акмеистический реализм и ‹…› буйное жизнеутверждение придают всей поэзии Нарбута своеобразную силу. В корявых, но мощных образах заключается истинное противоядие против того вида эстетизма, который служит лишь прикрытием поэтического бессилия». И ещё об этой же книге Нарбута Городецкий писал: «С откровенностью, доходящей в неудачных местах до цинизма, поэт изображает мир вещей и мир людей, как мир чудовищ одной породы».

А. Ахматова

По мнению большинства исследователей жизни Владимира Ивановича Нарбута, неприятностям с цензурой отводится главная роль среди причин его спешного африканского путешествия: «Книга, напечатанная на синеватой бумаге, как бы повторяла внешность богослужебных книг, но была полна богохулений, и Нарбуту пришлось уехать пережидать в Абиссинию». Ощущаемое при этом чувствительное противоречие между сведениями о полном уничтожении тиража и обилием рецензий на сборник объяснялось по разному: «Приказ «Истребить!» был исполнен. Но истреблена книга не была. Её читали, знали»; «Ну, ничего, потом 80 экземпляров он успел разослать по журналам»; «Большая часть книги была конфискована…» – и так далее.