Людмила Сараскина - Александр Солженицын

Подозрения Андропова были, разумеется, лишены всяких оснований — Солженицыны не собирались проситься в СССР «в провокационных целях». Лесное уединение далось Але нелегко. Стройка, безлюдье, быт, который нужно было создавать с нуля, отдалённость всего и вся угнетали. Магазины и аптеки — не ближе 10 миль, значит, всюду только на машине, за любой мелочью, трудности языка, который пришлось заново осваивать им всем и прежде всего Мите — с сентября он уехал в частную школу. Обидно было читать, будто семья «хочет отдаться прелестям и соблазнам богатства». «Мы выброшены с родины, у нас сердца сжаты, у жены слёзы не уходят из глаз, одной работой спасаемся — так “буржуазный образ жизни”». Как-то раз в воротах появилась коряво написанная записка: «Борода-Сука За сколько Продал Россию Жидам и твоя изгородь не поможет от петли».

…Зима в тот год началась в первых числах ноября — в летнем домике у пруда было не усидеть, а каменный дом, странно похожий снаружи и на пирамиду, и на пагоду, и на утёс, всё ещё строился. 18 ноября исполнилось сорок лет с того дня, когда был задуман «Р-17». «Такой замысел проносить в себе даже неосуществлённым — уже счастье, — записывал А. И. в дневнике. — Да почти этим и кончается оно. По сути, я встречаю 40-летие в поражении, и малой части не написал того, что задумал, и даже обнаружил в последние месяцы, что я задумал тогда не то, что нужно теперь писать: я задумал — как получился Октябрь и его последствия. А нужно это всё писать — о Феврале». Каникулярную неделю Дня Благодарения он провёл в Йеле, в номере для гостящих профессоров, ни разу не выйдя наружу, с сухим пайком. Зарылся (снабдили друзья) в стенограммы Государственной Думы, номера «Красного Архива», дела народовольцев. Потом работал в архиве Магеровского, восполняя пробелы «Колеса».

В Нью-Йорке виделся со Шмеманом — это была их четвёртая встреча. Солженицын приехал к утрене, стоял («всё в том же костюме, высокий, статный, благообразный») в притворе храма, где служил о. Александр. «Он весь, целиком в себе, — записал 2 декабря Шмеман, — в своих планах, в своём “деле”, видит только его, одержим им… Он несёт в себе до предела наполненный и безостановочно кипящий, бурлящий, дымящий сосуд. Его мир, его Россия, его собственное дело». Загадка Солженицына всё так же занимала о. Александра, дразнила, не давалась, и он ностальгически вспоминал, как два года назад водил по зимнему Парижу этого необычного, большими страстями обуреваемого человека, ощущая к нему близость, которая предвещала дружбу. Теперь ему казалось, что Солженицын должен смиренно учиться у Америки, вникать в её жизнь, в её глубокую сущность — страны, которая (как полагал о. Александр) одна нашла почти чудесную формулу единения государства и общества, традиции и жизни. А русские развалины, из-под которых пытается учить весь мир Солженицын, никогда ничему никого не научат.

…Только под Новый 1977 год трёхэтажный рабочий дом был готов. «Такое совпадение: именно сегодня перебрался в новый дом, в стрельчатый кабинет. Впервые в жизни есть постоянное место и простор для работы. Правда, всё это не только не в России, но и очень не по-русски устроено, многое чужое. Надо преодолеть и работать как никогда». Виноградов выстроил внутри дома церковку-часовенку. Мария Александровна Струве (урожденная Ельчанинова), известный иконописец и жена Никиты Алексеевича, подарит иконы своей работы; епископ Григорий Аляскинский освятит храм во имя Сергия Радонежского.

31 декабря А. И. перетащил в дом четыре письменных стола и 1 января 1977-го — символически — начал работу. «Саня обживается ласково, начинает любить свой стрельчатый кабинет, — писала в дневнике Аля. — Светло и холодно (15°). На голубятню ещё не перебирался, кафедру поставил к западному окну. На цюрихском огромном — основное писание, на петербургском — вся классификация, на доске — наконец-то можно стало развернуть огромные иллюстрированные залежи».

«Теперь только работа — и ничего не знаю больше». С этим чувством осваивал А. И. новое рабочее пространство, какого не было у него никогда в жизни. Со всех сторон и с самого верха лился сюда свет утра, далеко виднелся простор леса, звенела тишина, прямо напротив блестели, а по вечерам светились окна дома, где обитали родные. Впервые он мог пребывать в одиночестве, работать на свежем воздухе, но не уезжать от семьи. Ему хотелось, чтобы никакие внешние события больше не отвлекали, чтобы можно было работать всякий час и всякий день, писать до тех пор, пока не исчерпается опыт прожитой жизни. А дальше — только домой, где пригодятся его книги и он сам. «Только тогда, в обновляемой России, захочется и действовать, и кинуться в общественную жизнь, попытаться повлиять, чтоб не пошла она опять по февральскому гибельному пути». «Перестал я мечтать о долгой серии узлов. Теперь прошу Бога только: четыре бы Узла, и будет с меня. Последний год очень ощущаю эту предельность человеческих сил», — записал он в конце января 1977-го.

На исходе первой вермонтской зимы, по совету губернатора штата, А. И. выступил на ежегодном собрании граждан Кавендиша. В спортзале Elementary School (школы, где позже будут учиться сыновья), который служил ученикам и столовой, и концертной площадкой, а городку — местом общих сборов, — он рассказал, что никогда не имел своего дома, не мог жить там, где требовала работа. Извинился за свой забор и просил не обижаться: он отгораживается не от соседей, а от непрошеных визитёров издалека. И ещё просил не смешивать два понятия: «русский» и «советский»; не сопоставлять народ и его болезнь. «Коммунистическая система есть болезнь… Мой народ, русский, страдает этим уже 60 лет и мечтает излечиться. И наступит когда-нибудь день — излечится он от этой болезни. И в этот день я поблагодарю вас за ваше дружеское соседство, за ваше дружелюбие — и поеду к себе на родину!» Собрание поняло и приняло нового соседа.

Однако желанный рабочий покой не наступил. В феврале 1977-го в Москве был арестован Александр Гинзбург, распорядитель Русского общественного фонда. По телефону из дома А. И. передал заявление телеграфным агентствам: это не рядовая расправа с инакомыслящим, а решимость властей задавить голодом и нищетой всех преследуемых и заключённых. Началась изнурительная кампания в защиту Фонда и его распорядителя, потребовавшая настойчивости, изобретательности, времени. Переговоры с вашингтонским адвокатом, встречи с влиятельными людьми в Нью-Йорке, Вашингтоне, Париже и Лондоне, интервью, создание «Комитета защиты», многие десятки писем, обращений — всё это легло на плечи Али.

Первый «спокойный год» оказался годом круговой обороны. Только отбился А. И. от фальшивого доноса «Ветрова» («контора» надеялось на свою подделку как на бомбу, но получилась хлопушка), как была состряпана «сенсация» от Ржезача. Андропов лично следил за выходом русского издания книги и продвижением её за рубеж. Летом 1977-го Политбюро ЦК приняло специальное постановление «Об издании на русском языке книги Т. Ржезача о Солженицыне». Спустя год Аля запишет: «С 31 августа, как прислал Ржезач свою пакостную книгу, — Саня оторвался от “Р-17”. 9 дней читал и тут же писал “Сквозь чад”». «Когда я пишу роман, — говорил ей Саня, — мне очень трудно, но я спокоен, ровен, вечером могу заниматься другим, — живу как человек. А это — мне писать легко, но сильно завожусь, не могу бросить до ночи — нервный заглот».