Сергей Проскурин - Отрок

Дрова были в снегу и иногда в ледышках, поэтому сразу в печь загружать их было бессмысленно. Они долго оттаивали и высыхали в углу около печки, источая аромат сырого дерева. Что за чудный был аромат! Упоение запахами дерева пришло к нам, видимо, из древности. Они разные: запах свежераспиленного дерева отличается от свежеструганного, запах мокрого леса отличается от сухого, запах отодранной коры тополя отличается от еловой. Но все запахи притягательны. Не нанюхаешься! Когда в Останкино делали по весне обрезку тополей, все дети толпились около рабочих и нюхали кору. Она пахла одновременно арбузом и огурцом.

Потом дрова, уже обсохшие, укладывали в печку, натолкав между ними щепочек и обрывков газет, и поджигали. Когда огонь занимался, мы с сестрой прижимались к печке спинами и ждали, когда она начнет нагреваться. Мама говорила, чтобы не терлись о печку, а то испачкаемся, но от нетерпения и холода нам хотелось найти на ней место, прогревавшееся раньше других, и мы не очень ее слушались…

Пушкинский рынок, за которым раньше находился дровяной рынок. Фото из архива Б. В. Раушенбаха предоставлено Оксаной Карповой

Романтика печного отопления закончилась в начале 60-х, когда в Останкино пришел саратовский газ. Нет, печи, конечно, в домах остались, но в них вставили газовые горелки и потребность в дровах отпала. Из комнат ушел запах дерева, исчезло веселое потрескивание дров в печи, да и картошки уже не испечешь в тлеющих углях…

Комфортнее стало? Да. Легче? Несомненно. Но душа обеднела!

Казалось бы, все время стремишься к большему материальному комфорту, делаешь все для того, чтобы его приобрести, но с каждым приобретением теряешь эпизод очарования души. Пропадают навыки, ощущения, впечатления. Кто теперь знает, как без вонючего «розжига» запалить четыре толстых полена с одной спички? Кто вдохновится ежедневным ощущением радости от занимающегося огня в печи? Кто слышит музыку легкого потрескивания хорошо подсушенных дров и может отличить по звуку горение березовых дров от еловых?

Одновременно с газификацией печей в квартирах соорудили туалеты типа «ватерклозет». Появились вода и газ на кухне. И канализация! Вот это был действительно цивилизационный шок. Не надо было по любой нужде бегать на двор, и можно было выбросить ночные вазы.

Жизнь налаживалась!

Однако стоит вспомнить, что когда эти дома строились, им был назначен срок 15 лет, а простояли некоторые из них 35. Дом, в котором я жил, снесли только в 1970 году, когда из-за возможности взрыва в нем уже отключили газ. Хотя крыша посредине провалилась, штукатурка осыпалась и его жители неоднократно обращались в Мосгорисполком с письмом о невозможности проживания в доме, он все еще считался жилым.

Когда делегация жителей обратилась уже на очередной «съезд нашей родной коммунистической партии», то их пригласил какой-то из замов председателя Мосгорисполкома и попросил отозвать письмо, пообещав решить вопрос с квартирами. Две или три семьи согласились и им действительно дали квартиры в центре из резервного фонда. Были такие, что не поверили. Эти семьи жили в полуразвалившемся доме до 100-летнего юбилея В. И. Ленина, пока не отключили газ. Они получили свои квартиры в самых дальних новых районах. Однако к этому времени наша семья уже давно жила в Ростокино.

Но пока идет 1953 год, и я играю с детьми около дома. Обычный вечер обычного дня, и как обычно идет с работы знакомая тетя, которая всегда со мной здоровалась и дарила конфету. Почему она это делала, я не знал. Тетя не была подругой моей мамы, никогда не бывала у нас в доме, а просто жила в соседнем подъезде. Но я уже привык, что она всегда угощает меня конфетой.

В этот день тетя так же поздоровалась со мной. В ожидании получения своей конфеты я подбежал к ней, но она ее почему-то не дала. «Может быть, забыла? – подумал я. – Если так, то надо ей напомнить». И я попросил… Тетя смутилась и сказала, что у нее нет конфеты, и порывшись в сумочке протянула мне сушку. Я схватил ее, сказал «спасибо» и побежал играть, тут же забыв о конфете.

Через какое-то время из окна второго этажа, на котором была наша квартира, раздался необычно строгий мамин голос:

– Сережа, домой!

Привыкший слушаться маму и не ощущая за собой какой-либо вины, я побежал домой. Мама встретила меня очень сердитой. Я не понял почему.

– Ты что, просил у тети конфету?

А я уже и забыл об этом. Ведь я не просил, а спросил, напомнил тете про конфету.

– Я не просил, – быстро ответил я.

– Зачем ты врешь? Тетя пришла и принесла для тебя конфету, которую ты у нее попросил!

Мама взяла в руки воспитательный инструмент, которым для нее служил портновский сантиметр, и быстро оказала воспитательное воздействие. Воздействие было скорее эмоциональным, чем физическим, но очень сильным. Небывало сильным! Лицо мамы всегда было ласковое и веселое. Даже когда хмурилось или сердилось, оно всегда оставалось слегка лукавым и добрым. А тут оно покраснело от искреннего негодования.

– Как ты мог попросить?!

Я тогда не понял, в чем заключался мой проступок, но в меня, в мое подсознание навсегда встроился мамин императив.

Этому императиву я подчинялся и не мог его ослушаться всю последующую жизнь. Это был блок, выставленный на уровне подсознания, который мне так и не удалось преодолеть, хотя я и пытался.

Надо признаться, что иногда это приносило какую-то пользу.

Где-то в 1959-м или 1960-м году, гуляя с друзьями по ВСХВ (а может быть уже и ВДНХ), мы зашли в павильон, в котором находилась иностранная делегация. В основном в ней были женщины. Увидев детей, а кроме нашей компании в павильоне было еще несколько детских групп, они стали раздавать мелкие сувениры. Дети тут же обступили делегацию и наперебой стали просить подарки. Я также стоял среди них, но физически не мог заставить себя попросить. Блок, установленный мамой в три года, был непреодолим. Я смотрел на этих добрых женщин и молчал. Наверное, мои глаза выражали и мое желание, и страдание от невозможности его высказать. Одна из женщин раздвинула кучку ребят, обступивших ее, и сделала несколько шагов ко мне, протягивая коробку из-под конфет, и что-то сказала переводчице.

– Ты, наверное, собираешь марки. Госпожа дарит тебе большой набор марок со всего мира, – перевела та.

Видно было, что она была бы не прочь получить этот набор для своего сына, так как ее голос не источал доброты. От себя она строго добавила: