Игорь Коваль - Афганская боль, или Перевод с узбекского

Вот и в этот раз, эти самые силы они стали сосредотачивать в одном кишлаке, пытаясь выстроить в ближайшее время целую систему опорных пунктов обороны, чтобы отвоевывать крупные населенные пункты – опыт Хоста им не давал покоя. Ну, а собственно, наша бригада и находилась в этой провинции, чтобы не позволять душманам этого делать, ведь пакистанская граница совсем рядом, а значит «Пешаварская семерка» в лице деятелей Юнуса и Абдул Хака с их нукерами, будут постоянно проверять нас на прочность. Да и Хекматияр тоже тут рядом вершит свои делишки. К 1984 году его банда разрослась и насчитывала 12 тысяч штыков, не говоря о деятельной агентурной разведке ИПА, которая работала везде и не хило.

Высадка разведроты в районе Алихейля. ДРА – 1984 год

Здесь в Афганистане существовал такой внутренний термин у нас у солдат – идти на войнушку. Вроде ты уже на войне, для всех кто в Союзе остался, но оказывается есть в этом своя изюминка. Ходить на боевые это значит быть в особой касте и жить совершенно иначе от устоявшихся солдатских законов.

Пактия это для нас очень сложный участок Афгана, из-за близости Пакистанской зоны племен (ПЗП), где располагались все лагеря оппозиционеров. Ну и совершенно удобный для планов басмачей, для их боевого взаимодействия с соседними регионами, которого допустить было ни в коем случае нельзя.

В тот день нашей роте и 4-му ДШБ была поставлена задача блокировать и уничтожить одну из банд этих кренделей. Нашей подгруппе предстояло практически с ходу, преодолев ручей с северной стороны кишлака, ворваться на возвышенность вместе с бронегруппой. Это действо нужно было совершить у одной из типичных пуштунских крепостей, и закрепившись там, обеспечить при необходимости быстрый прицельно-плотный огонь по противнику, дабы не дать ему опомниться и как-то организованно воевать с нашими атакующими порядками. Вот только не учли наши командиры, что воюем мы уже с врагом понимающим, хитрым, коварным, далеко не новичком и в тактике, и в стратегии. Духи были любители мастерить всякие «бабахи» на дорогах, и в минной войне они были, пожалуй, на уровне. Инженерной подготовке, защите своих укрепленных районов, у воинов аллаха уделялось большое значение. Не взяли в расчет мы эту окраинную дувал-крепость, и поплатились.

Вышла ситуевина хреновая. Подрывов было два, и один из них направленного действия, поверх брони, как раз по пехоте!

Шибануло так, что казалось, рухнул мир со всем тем, что в нем есть. Разбросало. Небо смешалось с землей, а все остальное поменялось местами со всем чем можно! Ад, если его и возможно представить, то это именно он вырвался в тот день наружу, и всему до этого момента существующему бытию пришел конец. Отдельная тема звуки…Они стали странными, похожими на завывания доисторического ящура, погруженного под воду. Потом вообще все пропало. Быстро, словно и не было ничего.

Свет появился внезапно. А вместе с ним дикая тупая боль, не понятно откуда идущая. Свет вокруг и странные видения в ярко красной рамке с размытыми контурами людей и абсолютно чужим пейзажем. Грунтовка с примыкающими склонами, кустарники, пыль. В глазах, почему-то, какие-то телеграфные столбы маячат. Вот сейчас за поворотом покажется мой дом. … Я дома?!

Но нет – не складываются пазлы. Нет с детства знакомого и привычного леса, что за большаком, нет ничего родного. Что-то не то, совсем не то. Может быть юг? Это возможно. Крым? Кавказ?

Сознание стало производить более четкие контуры чужой природы. Вот какой-то склон, не то горы, не то сопки, кусок дороги с тщедушным пыльным кустарником, что-то горит в небольшом овражке черным ядовитым дымом. Внезапно загромождая все это, появляется лицо злого человека, перепачканного кровью. Почему-то сразу понятно – кровь не его. Оно огромное, не влезающее в кровавую рамку, которая пытается заслонить и без того маленький видимый мир, но не "чужое" – "свое". Только невозможно вспомнить кто это? То ли взводный, то ли еще кто-то. Он открывает рот, что-то кричит, но ни черта не слышно. Кино, но кино немое, без звука. Только жуткий писк в ушах.

Чего он хочет? Он не дает мне идти? Но почему?

Я хочу вырваться из его страшно сильных рук, которые все пытаются меня остановить. Мне нужно идти… двигаться. Впереди дорога… Где мой автомат? …

Дорога. Дорога куда-то манит. Куда она идет?

…Пыльная грунтовка уходила к селению с совершенно чужим именем. Глиняно-соломенные домики, словно термитники огромных муравьев, нависали друг над другом и прятались у подножия враждебных и злых предгорий. Она убегала из-под ног, словно эскалатор на станции метро, когда с классом ехали на экскурсию в "Политех", и разматывалась мимо раскиданного в низине кишлака, и еще дальше, туда, к сухому ручью. Жара… Душно и хреново. Но вот и речка, несущая хоть какую-то свежесть. Умыться бы. Но вперед уходила "духовская" тропа и подсознательно было понятно, что опасность, где-то рядом. Оттуда, со стороны ущелья, они и приходят…

Сознание постепенно стало склеивать куски матрицы, стараясь устранить временных "пришельцев" прочь – обратно, чтобы вернуть настоящее время, собрать его, словно разбитую кем-то вазу.

Но к чему какие-то телеграфные столбы? Откуда они здесь? Ага…идет колонна из Кабула в Гардез? Полная каша в голове.

Куски реальности не склеивались вместе, словно невидимый оператор крутит плохое кино. Вертит адскую ручку, и эти проклятые столбы все бегут, бегут – все быстрее …и быстрее. Словно едешь на поезде без конечной станции и цели.

Почему столбы?

Тошнота. Встал. Получилось. Но не понятно, что вокруг. Не чувствую ноги, но и боли не чувствую тоже. Упал. То ли свалили специально.

– Анохин, жгут давай!!!

–Тренчиком, тренчиком! …

Голоса затихли, и сковывающий озноб вскоре тоже ушел, все-таки дурманящая сила промедола это вещь…

В самолете…

Вонючие "таблетки" (машина санчасти) и кабульский госпиталь остались, слава Богу, в прошлом. Из Кундуза уже брали курс на Ташкент.

Чрево самолета было набито людьми, словно брюхо летающего животного, съеденными трофеями. Мерцающая где-то под потолком фюзеляжа лампочка била по глазам и заставляла зажмуриваться. Но через какое-то время держать глаза закрытыми становилось невмоготу – это было труднее самой тяжелой работы. В голове давило изнутри, стараясь выдавить эти глаза, словно не нужные клапана. Дюралевый борт издавал стонущие звуки, разрезая чужое пространство, а кислый запах бинтов и крови перемешался с затхлым запахом керосина.

Почему-то вспомнились летние вечера у бабушки в деревни, когда в ливень отключали свет, и мы сидели у керосиновой лампы, и бабушка рассказывала, как вовремя и после войны мой отец, с его братом, так и учились – у керосинки, если не успевали в световой день. А как там успеешь – по хозяйству нужно помогать. Деда то нет. В смысле их отца – Война.