Ноэль Фицпатрик - Слушая животных. История ветеринара, который продал Астон Мартин, чтобы спасать жизни

Макрельные полоски яркой морозной луны прорезали облака и пробивались сквозь расписанное замерзшими каракулями окно моей спальни. Узкая шаткая кровать с очень тонким матрасом на еще более тонких пружинах скрипела при каждом движении, поэтому я изо всех сил старался не шевелиться. Моя спальня была одной из пяти в старом каменном фермерском доме, причем самой дальней от каминного дымохода, поэтому здесь было так холодно, что можно было написать свое имя на заиндевелом окне. Если бы во сне ваша нога свесилась с кровати, проснувшись среди ночи от холода, вы бы подумали, что ее отрубили. И все же здесь было теплее, чем на улице. За плинтусом поселилось семейство мышей. Они прогрызли большую дыру в обоях в цветочек. Мама поставила мышеловку, но я не мог вынести мысли о том, что, поднявшись утром, обнаружу в ней мертвого мышонка, поэтому каждый вечер накрывал ее футболкой.

Когда зазвонил будильник, мне показалось, что я только что заснул. Этот старый большой бело-зеленый металлический громко тикающий будильник я ненавидел. И по сей день я не выношу его трезвона. Я закутывал его в очередную футболку, чтобы хоть как-то приглушить эти звуки, но унять яростный перезвон двух колокольчиков с маленьким молоточком наверху было просто невозможно. Надо было вставать и идти к овцам. Все это происходило в 1978 году, когда мне было десять лет. Весной появлялись ягнята, поэтому утреннюю смену всегда брал на себя папа, а мне доставалась ночная, с часу или двух часов – неудивительно, что я на всю жизнь остался «совой». Если про меня что-то можно сказать определенно, так это то, что я не «жаворонок».

В 70-е годы в местечке Баллифин, что в графстве Лиишь в Ирландии, рождение ягнят обычно происходило на открытом воздухе. По крайней мере, на ферме Шона Фицпатрика, моего отца, это было именно так. В сарае не хватало места, чтобы разместить там всех овец, которые должны были ягниться. Только после появления ягненка или если мы понимали, что он вот-вот родится на свет, овцу уводили в сарай. Естественно, это было трудно точно определить, и порой ягнята рождались прямо в поле.

Я вылез из уюта своей скрипучей кровати в холодную темноту. Узкие лучики лунного света, как тонкие льдинки, впились мне в ноги. Было так холодно, что я оделся очень быстро: натянул старый джемпер прямо на клетчатую пижаму, поверх надел утепленную зеленую куртку, сразу же накинув шерстяной капюшон на взъерошенные волосы. Штаны были слишком велики – они достались мне от старшего брата. Мне часто представлялось, что я примерз к месту и превратился в ледяную глыбу, как будто на меня обрушилась ледяная лава из морозного вулкана. Выбравшись за желтую дверь моей спальни, на которой и по сей день висит маленькая фарфоровая табличка с надписью «Личное пространство», я нашарил на стене два кольца с ключами и выбрал одно, с маленьким солдатиком. Вот как я себя ощущал: маленький ягнячий солдат. Спустившись на кухню, я подошел к двери, сунул тощие босые ноги в огромные резиновые сапоги и шагнул в непроглядную тьму.

Февральский мороз сковал поля. Стояла полная тишина, нарушаемая лишь редким приглушенным блеяньем овец, которые то просыпались, то снова погружались в дрему, да негромким шорохом ягнят, скользящих по замерзшей траве в поисках материнского вымени.

В лунном свете я принялся пересчитывать овец: пятьдесят семь. Где же пятьдесят восьмая?

Чертыхаясь, я побрел осматривать канавы. Поля, окруженные вдоль живой изгороди глубокими дренажными рвами, были плохо приспособлены для овцеводства, но в те времена именно так и было. Лишь через много лет ягнята стали появляться на свет в сараях, застеленных соломой. Вот это роскошь!

Примерно через двадцать минут такого субарктического путешествия я нашел пропавшую овцу на дне глубокой дренажной канавы. Она тонула в ледяной воде, из последних сил удерживая голову над поверхностью, полумертвая от усталости и родовых мук. Даже в таком юном возрасте я уже несколько лет имел дело с ягнением овец и вполне мог бы помочь этой бедолаге. Но я не представлял, как вытащить ее из канавы глубиной четыре-пять футов, поэтому просто соскользнул в ледяную грязь и оказался рядом с ней. Нижняя часть ее тела была погружена в воду, поэтому я закатал рукава, погрузился в холодную воду и засунул свою маленькую руку в родовой канал. Сочетание морозного холода и теплой влаги родового канала было поразительным. Ягненок застрял. Его голова была опущена перед входом в тазовое пространство, и одна ножка была направлена в сторону моей руки. «Вот черт! Ну что за дерьмо!» В голове моей роилось столько запретных проклятий, что к следующей пятничной исповеди мне не пришлось изобретать несуществующие грехи: было в чем покаяться!

В этом возрасте я был мало в чем хорош. Честно говоря, я вообще ни в чем не был хорош, кроме как в помощи ягнящимся овцам. Я надавил на голову ягненка, чтобы он вернулся обратно в утробу. Это было не так уж трудно, потому что его мать окончательно обессилела и почти не сопротивлялась. Затем я подтолкнул вглубь переднюю ножку. Дело в том, что невозможно вывести в таз и родовой канал вторую ножку, сначала не вернув назад головку и первую ножку. Моя маленькая рука нащупала вдоль грудины вторую ножку и – опля! – обе маленькие ножки поднялись вверх, а нос ягненка оказался между ними. Я зафиксировал головку малыша между костяшками ножек и потянул по родовому каналу, пальцами второй руки придерживая головку с обеих сторон от глаз. «Давай, детка, давай!» И я потянул с такой силой, что отлетел назад и плюхнулся в ледяную воду канавы, прижимая к груди крохотную овечку.

Мокрый, скользя по грязи, я выкарабкался из рва и принялся откачивать новорожденную овечку. Раскачивая малышку за задние ножки, я похлопывал ее по груди при каждом взмахе. Я делал это много раз и, сколько себя помнил, всегда наблюдал, как это делает отец. Маленькой тростинкой я потыкал в ноздри ягненка, надеясь вызвать фырканье. Потом я прижался губами к ее ноздрям, высосал слизь, выплюнул на траву и подул ей в нос. Я продолжал делать ей искусственное дыхание, высасывая и сплевывая слизь, тыкал в ноздри тростинкой и хлопал по этой маленькой груди, но все было напрасно. Овечка была мертва. «Вот черт!» Теперь у меня было целых два греха к пятничной исповеди. Плюс ко всему я был жалким неудачником. «Проклятье!»

Стоя на коленях в траве, я смотрел то на мертвого ягненка, то на захлебывающуюся в канаве измученную овцу.