Антонелла Томазелли - 25 граммов счастья. История маленького ежика, который изменил жизнь человека

– Давай сделаем несколько снимков с ним и выложим их на Фейсбук.

Мы сняли несколько селфи на свои телефоны. Я, он и ежонок. Я и ежонок. Он и ежонок. Выбрали лучшие для публикации. Попрощались. И я отправился домой, где меня ждала Грета.

Следующим утром я собирался с обычной тщательностью. Надел джинсы и голубую льняную рубашку с воротником на пуговицах. Перебрал свои пиджаки и выбрал один повседневного фасона, но безупречно скроенный. Светло-бежевого цвета. Подобрал к нему лоферы. Придирчиво осмотрел себя в зеркале. Мне было важно, как я выгляжу.

Как мы договаривались, я пошел в клинику Андреа. Прежде всего, мне хотелось увидеть ежонка. Это необычное маленькое создание тронуло меня накануне.

Я открыл дверь и замер. Он плакал. Мягким, тихим писком. Как птенец. Постоянное, тихое всхлипывание с короткими паузами. Оно проникало прямо в сердце. Оно кололо. Причиняло боль. Звук плача, слабый, но душераздирающий.

Маленький ежик плачем просил о помощи.

Я подошел к коробке, наполненной древесными опилками, где он лежал. Достал малютку и положил на стол рядом.

Ежонок был холодным. Это был холод ускользающей жизни, приближающий смерть. Мне было бесконечно жаль маленького зверька.

Меня охватили чувства, которые были знакомы и одновременно новы, как будто они дремали во мне долгие годы, скрытые или запертые, и теперь освободились. Я привык к страданиям животных, построив вокруг себя стену, чтобы отстраниться от них. Эта стена рухнула при виде маленького ежика.

Я посмотрел на беспризорника другими глазами. Представил, как он стал сиротой, как его мать, отправившуюся на поиски еды, сбивает машина, возможно, придавив к асфальту. Я представил детеныша в напрасном ожидании, полного страха, вылезающего из гнезда в поисках матери. И в какой-то момент, как гром среди ясного неба, я почувствовал его абсолютное одиночество. Узнал его. Я тоже испытывал это, когда был ребенком.

Родители моей матери играли важную роль в моем детстве. Они были фермерами. Два приятных, доброжелательных человека, с любовью относившихся ко мне.

Я часто оставался у них, особенно во время школьных каникул, потому что мои родители работали. Бабушка Катерина была простым человеком. Ее можно было читать, как открытую книгу. Она была сама доброта. Ограниченное воспитание и определенный уровень неграмотности в сочетании с менталитетом той эпохи и тех мест не подавили ее мягкости и красоты. Иногда бабушка брала меня с собой в хлев. Когда я был совсем маленьким, она сажала меня в люльку, садилась рядом со мной и вязала, рассказывая мне истории. Я слушал. И наблюдал за коровами и телятами. И за ласточками, гнездившимися там в большом количестве.

Когда я стал чуть постарше, ходил с ней в поле, пытаясь помогать. Потом мы направлялись к деревьям на краю двора. Мы сидели на траве, в тени.

Она доставала завтрак или перекус из корзины, которую брала с собой. Мы ели, окутанные ароматом сена. Вокруг было спокойно. Иногда мы засыпали под звуки сверчков и цикад, и размеренный ритм деревни тех дней, той поры, становился нашим ритмом.

Мой дедушка был удивительным человеком. Он никогда не повышал голос, но был твердым, это проявлялось во всем. Деревенский и в высшей степени порядочный, он обладал острым умом. Никогда не терял головы, всегда сохраняя трезвый взгляд на вещи. Он был спокойным внутри и динамичным снаружи. Активным. У него была астма, и его дыхание сопровождалось постоянным хрипом. После трех шагов ему приходилось на секунду останавливаться, чтобы отдышаться. Это была огромная проблема, с которой он старался справляться. Мой отец, зацикленный на медицине, всегда был рядом, чтобы подать ему ингалятор, позаботиться о нем. Он говорил: «Я продлеваю ему жизнь». Так оно и было: это очень ему помогало. В доме моих бабушки и дедушки жил также Освальдо, младший брат моей матери. Он был для меня не просто дядей, но и братом тоже. Старшим братом. В конце лета я возвращался домой с мамой и папой. Наши прощания были похожи на похороны. Бабушка плакала. Я тоже.

И все же я испытывал одиночество даже у бабушки с дедушкой. Пустоту. Мои папа и мама часто заезжали вечером повидать меня. Я ждал их. С приходом темноты я в буквальном смысле замирал, приникнув к кухонному окну.

Я взволнованно вглядывался в свет фар каждой проезжающей машины. Ждал в тишине. Я скучал по маме. Очень.

По возвращении домой осенью я снова шел в школу. Я учился в церковноприходской школе под руководством монахинь. Когда звучал звонок, все дети с визгами и смехом расходились по домам. Только я оставался. Длинными, нескончаемыми послеполуденными часами. До половины пятого или до пяти часов вечера, когда за мной приходила мама. В школе я тоже ждал ее у окна. Часы тянулись бесконечно. Я был совсем один. Часто рисовал. Сестра Франческа говорила, что у меня получалось хорошо. Каждый раз, когда она смотрела на мои рисунки, на ее лице появлялось удивление.

В хорошую погоду мне разрешали подождать в школьном дворе. Мне там нравилось. Позади двора был сад, где я катался на велосипеде. Туда-сюда. И кругами. Вперед, назад и вокруг. Иногда я останавливался, одной ногой опираясь о землю, другую оставив на педали, чтобы полюбоваться бабочкой. Или бросал велосипед и гонялся за ящерицей. Я наблюдал за муравьями и другими насекомыми, названий которых не знал. Каждый день – похожий на остальные, и каждый день я боялся, что мама не придет. Никогда.

Затем она появлялась. Я бежал ей навстречу. Она улыбалась и обнимала меня. Сажала меня на сиденье своего велосипеда и катила его, идя рядом. Так мы добирались домой и по пути обсуждали свой день. В июне учеба заканчивалась. Но родители не отправляли меня сразу к бабушке и дедушке. Я оставался в школе до ее полного закрытия на лето. Я был единственным ребенком, который оставался.

Целыми днями я катался по двору на своем велосипеде BMX. Вперед, назад, по кругу и мимо каштанов.

Я всегда боялся потерять ее, мою маму. Я перенял это от отца: он был ипохондриком, и почти все его разговоры сводились к болезням и смерти. Каждый день у него появлялась новая. «Уверен, что у меня рак. Я не доживу и до тридцати», – заявлял он.

Я был ребенком. Со временем я понял его проблему. Но не тогда. Я верил, что он на самом деле умрет к тридцати годам. Меня переполняла печаль. Я постоянно чувствовал его тревоги. Они становились моими, и я проецировал их на свою мать. А еще папа с мамой не ладили. Они грозились разойтись. Для меня это было ужасно. Я боялся разлуки с ними. Да, меня с ними должны были разлучить развод или болезнь. Одно из двух. Это было неизбежно. И в моем детском сердце был страх. Мое детство было омрачено этим страхом разлуки. Опустошения. Одиночества.