Геннадий Разумов - Лицом к лицу со знаменитостями

Но вдруг мне несказанно повезло – в просвете красно-белой завесы колыхавшихся по ветру полотен на балконе мавзолея мелькнул ряд серых костюмов вождей. И среди них четко вычленилась коренастая фигура генералиссимуса в форменном кителе и фуражке парадного белого цвета.

Я всем телом к нему потянулся и в восторге даже подпрыгнул. Мог бы и свалиться на землю, если бы папа не схватил меня крепко за ноги. Но это все было ерунда, главное, что я увидел великого вождя и учителя. Я изо всех сил напряг зрение и – ура, ура! Мы встретились с ним глазами, вождь приветливо мне улыбнулся, поднял руку и долго ею мне махал. Вот было здорово!

И все же я тогда не был удовлетворен полностью, так как сильно завидовал счастью черноволосой девочки таджички Мамлакат, обнимавшей Иосифа Виссарионовича на всюду красовавшихся цветастых картинах-плакатах.

В то время вообще со всех стен, как внутренних, так и наружных, за каждым гражданином СССР, кроме главных советских руководителей и начальников – членов ЦК, наркомов, комбригов, командующих – внимательно следили и зоркие глаза знаменитых писателей, ударников социалистического труда, стахановцев, выдающихся деятелей искусства.

Это хорошо укладывалось в многовековые православные традиции преданного властям русского народа. Стародавние иконы Христа, Богоматери и святых угодников теперь удачно замещались образами Чкалова, Водопьянова, Расковой, Гризодубовой и других «сталинских соколов», летавших к облакам, на Северный полюс и даже в стратосферу.

Не знаю, какими они все были героями, но с одним из них Иваном Папанинымпозже я встречался, когда стал членом Всесоюзного географического общества, а он был его председателем. Этот обласканный Кремлем околонаучный деятель («доктор наук», контр-адмирал, дважды герой Советского Союза и т. д., и т. п.) с кругозором фабричного завхоза тогда показался мне туповатым малообразованным мужиком, хотя и явным хитрованцем. Выправляли нам извилины в мозгах и прямоточные лозунги типа «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство» или «Народ и партия едины». И вообще, разного рода призывы, напоминания, предупреждения постоянно сопровождали нас всегда и везде, даже в повседневном быту. Так, над входом в столовую нашего летнего детского сада крупные ядовито зеленые буквы строго указывали: «Мойте руки перед обедом», и на веранде, где мы возились, когда шел дождь, большой фанерный плакат учил, что: «Сморкаться надо только в платок!» А в папиной институтской столовой, куда мы зашли после той памятной демонстрации посетители ели оловянными ложками и вилками с грозной гравировкой «Украдено в Нарпите».

5 марта 1953 года утром на первой паре лекцию по железобетону нашему 3-му курсу читал доцент Шеляпин. Еще осенью, представляясь студентам, он пошутил:

– Мою фамилию легко запомнить. Я не оперный бас Шаляпин и не комсомольский вожак Шелепин. Я нечто совмещенное – Шеляпин.

Этот кентавр, надо отдать ему должное, классно вел занятия – говорил понятно, доходчиво, давал возможность записывать формулировки, подробно объяснял непонятные места. А, главное, зачеты принимал без лишней строгости и оценки ставил довольно либерально. Для меня, не очень-то утруждавшего себя домашними заготовками к экзаменационным матчам, такой вариант был весьма подходящим.

Вот почему в тот памятный для всей страны день, я сидел в большой 101-ой аудитории здания Московского Инженерно-Строительного Института (МИСИ им. В.В.Куйбышева) на Разгуляе и слушал лекцию доцента Шеляпина. Между прочим, от почти всех других преподавателей он отличился еще тем, что ни разу ни на одном своем занятии не упомянул имя великого русского ученого Ломоносова.

Это было удивительно, так как в те времена никакой новый курс лекций ни по какому предмету не начинался без упоминания этого великого родоначальника и основоположника всех на свете наук. Он оказывался первым создателем почти всего, что не открыли и не разработали другие русские ученые (например, Яблочкин, придумавший лампочку вместо Эдисона, Можайский, создавший самолет еще до братьев Райт или Попов, обошедший Маркони в изобретении радио).

Странным казался нам тогда этот лектор Шеляпин.

А тем утром он явно был в ударе – азартно объяснял работу железобетонных балок под разными нагрузками, с увлечением рассказывал о конструкциях с предварительно напряженной арматурой. В обычно шумной аудитории на этот раз было тихо, все внимательно слушали лекцию, записывали в тетради формулировки и старательно срисовывали с доски схемы и диаграммы. Неожиданно, на самом интересном месте, минут за пятнадцать до звонка дверь в аудиторию открылась, и на пороге появилась Тоня Дмитриева – комсорг курса, девица, хотя и эмоциональная, но строгая и непререкаемая в суждениях. Однажды на одном из институтских митингов, посвященных 70-летию товарища Сталина, в конце своей пламенной речи эта комсомолка-комиссарка вошла в раж и воскликнула: – Да здравствует вождь всего прогрессивного человечества, отец и учитель мирового пролетариата, наш дорогой, великий товарищ Сталинчик! Теперь Дмитриева была подчеркнута серьезна, ее бледное до синевы лицо выражало глубокую печаль, тревогу, растерянность. Она открыла свой одетый в пурпурный коленкор блокнот с районной комсомольской конференции и низко склонила к нему голову. Потом после короткого молчания негромко произнесла страшную для всех нас фразу: – Сегодня после тяжелой и продолжительной болезни ушел из жизни Председатель Совета Министров СССР, Секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин. Первое, что пришло в голову: всё, конец! Конец спокойной мирной жизни, конец беззаботной студенческой лафе. Теперь снова начнется война, та третья мировая, которую до сих пор только благодаря Сталину не удавалось развязать поганым американским империалистам, западногерманским милитаристам и израильским сионистам. Сразу же загребут в армию, как когда-то на финскую и отечественную со второго курса забрали по «ворошиловскому призыву» моего дядю Лелю. Придется и мне идти воевать. Снова будет кровь, раны, госпитали, похоронки.

Я посмотрел вокруг. Все сидели с мрачными лицами, молчали, у девочек на глазах блестели слезы. Потом по мановению руки Тони Дмитриевой все в едином порыве поднялись со своих мест. Постояли минуту, две.