В. Стамбулов - Намык Кемаль

В Родосе я виделся с начальником округа и судьей; они показали мне газету, в которой я прочел, что причиной моей ссылки является „Силистрия“. В ней было также написано, что это мероприятие султанского правительства соответствует тому, что применяется в европейских государствах и что в Европе может быть карают в таких случаях еще более сурово. Прочитав это, я узнал то, чего не встречал ни в одной книге, несмотря на свое пребывание в течение трех с половиной лет в Европе, из которых значительную часть посвятил изучению юридических наук.

По прибытии сюда узнал еще одну новость: султанское правительство лишило меня титула бея. До сих пор я думал, что этот титул принадлежит мне потому, что я происхожу из рода, в котором насчитывался один владетельный князь, два великих визиря, семь или восемь визирей и пятьдесят или шестьдесят государственных деятелей. Оказывается, титул бея является просто милостью его величества, причем султан в любое время может у меня отнять его.

Однако, я думаю, что меня знают больше по имени, чем как бея. С упразднением титула я получил от народа другой: „преданный родине“, что для меня гораздо важнее.

Как видно из приказа, я выслан сюда для исправления. Да простит аллах того, кто был причиной этого. Величественное правосудие так и должно поступать с такими разбойниками, как я, заставляя их молчать…»

Письма из Магозской тюрьмы – характернейшие произведения Кемаля. Несмотря на трагическое положение их автора, они дышат бодростью. Брошенный почти в могилу, чувствуя вокруг себя дыхание смерти, Намык не сдается. Он верит, что ему удастся выбраться отсюда, вернуться в Стамбул, продолжать начатую борьбу. Лишенный всего, поставленный в ужасные жизненные условия, он меньше всего склонен ныть. Его собственные невзгоды являются для него лишь объектом тонкой и блестящей иронии, как это мы видим из его писем. Свое собственное существование он давно уже всецело посвятил делу. Как фанатик, он равнодушно относится ко всем лишениям. «В конце концов, – пишет он в одном письме, – я не вижу разницы между своим жилищем в Магозе и номерами лондонских или парижских гостиниц».

Его бывшие соратники из числа тех, кто лестью и раболепством сумел отвести от своей головы грозу, передают ему, что «падишах попрежнему к нему благосклонен». В своих письмах он зло вышучивает эту «благосклонность». Но все это мимоходом. Главное, о чем он пишет, это произвол и беззаконие, царящие во всей стране, это ужасная жизнь бедняков, которых он видит вокруг себя. Здесь его юмор звучит трагически. Когда он говорит: «Магоза – миниатюрная фотография Оттоманской империи», – он не преувеличивает, ибо повсюду в Турции беднота живет так, как магозское население. Описывая творящиеся вокруг него злоупотребления чиновников и воровство поставщиков, он надеется, что его письма обратят внимание на это зло и пробудят общественное негодование.

Действительно, его голос, звучащий из далекой Магозы, находит отклик среди молодежи и передовых людей его поколения. То, что не может быть напечатано, расходится в сотнях рукописных списков и читается как нелегальные прокламации. Несмотря на то, что он как бы вырван из жизни, его связь с передовыми элементами общества не порывается, а все более и более крепнет. Та деятельность, которую он развивает в Магозе посредством своих писем и статей, сыграла большую роль в событиях, которые произошли в Турции несколько лет спустя.

Но помимо всего этого, есть еще одна любопытная черта в его письмах, а именно их форма. Мы видим, что борющийся со старой литературой, проповедующий превосходство западных образцов Кемаль в своих письмах не может еще отрешиться от классических художественных форм Востока. Каждая его фраза полна тех аллегорий и уподоблений, знаменитых «тешпих», которые являлись необходимейшим аксессуаром и характернейшим элементом старой литературы.

Это – расплата за слишком глубокое изучение, начатое в раннем детстве всех этих Недимов, Бакы, Неф'и, которые веками довлели над османской литературой. И быть может, когда Кемаль поднял ожесточенную борьбу против классиков, это было отчасти подсказано его собственным печальным опытом, бессилием отделаться в своих произведениях от рокового влияния.

Кемаль обладал поразительной прозорливостью. Полвека спустя, когда турецкая литература получила наконец возможность развиваться нормальным путем, литературные критики, признавая всю громадную заслугу Кемаля в деле обновления турецкой литературы, вынуждены сказать, что художественные произведения великого писателя устарели и кажутся скучными именно из-за обилия классических литературных приемов, против которых он столько боролся и от которых сам был не в состоянии избавиться.

Живой и интересной еще и для нынешних поколений оказалась лишь его публицистика, где эти приемы не так дают себя чувствовать. [80]Письма из Магозы относятся к этой последней категории. В них, правда, как мы видели выше, метафоры и аллегории играют заметную роль, но их жизненность, простота, а главное интересность сюжета заставляют забыть об этих недостатках.

Намык Кемаль был еще в Магозе, когда получил от своего ученика и друга Риджаизаде Экрема сделанный этим последним перевод книги Сильвио Пеллико «Мои тюрьмы». Это произведение тем сильнее его заинтересовало, что он сам был в заточении и мог сравнивать переживания итальянского автора со своими собственными.

На эту книгу им была написана критика, часть которой посвящена технике перевода, другая же описывала магозскую жизнь самого Кемаля. В ней были переработаны и объединены наиболее интересные письма Кемаля из Магозы. Напечатана она смогла быть лишь в 1908 году, после младотурецкой революции. Кемаль озаглавил ее точно так же, как и Сильвио Пеллико, – «Мои тюрьмы».

Хотя Магоза была лишь первой тюрьмой Кемаля, но название оказалось пророческим. В своей жизни ему пришлось еще не раз изведать «благоволение» падишаха.

Намык Кемаль оставался в Магозе 38 месяцев. Никакие ходатайства за него перед султаном не помогали. Злопамятный Абдул-Азис был не из тех людей, которых можно было смягчить. Он, напротив, с нетерпением ждал, когда злокачественная лихорадка Магозы сделает свое дело и ему сообщат о смерти ненавистного человека. Султан негодовал, что его рассчеты осуществляются так медленно. Намык Кемаль хворал, здоровье его разрушалось, но его энергия не была сломлена. Он не просил ни о милости, ни о пощаде, а наоборот, продолжал неустанно готовить себя к новой борьбе.

Впоследствии он рассказывал своему сыну Экрему:

– Когда меня привезли в Магозу, меня поместили в арестное солдатское помещение. Это был настоящий кладбищенский склеп. В это подземелье, выдолбленное в скале и сырое как колодец, вели десять ступеней. Внутри была темнота, грязь и такая теснота, что поместиться там мог лишь один человек. Коротко говоря, это была настоящая могила. Там меня держали три дня, и знаешь, сынок, чем я был занят в это время? Я сочинял в уме свою пьесу «Акыф-бей». Как только меня перевели в немного лучшее помещение, которое тоже было похоже на гроб, я немедленно потребовал перо. Я тотчас же принялся писать пьесу и послал ее в Стамбул. Вот, мое дитя, как поступают заключенные и ссыльные, как они работают. Для них всякое место – отечество. Ссылка – тоже отечество; могила – также уголок отечества.