Борис Энгельгардт - Контрреволюция

Если мои доказательства того, что мы действительно близки к конечной победе союзников над немцами, и мои рассуждения о выгодах победоносного завершения войны и были выслушаны со вниманием, то выступление в целом никакого успеха не имело.

Собравшиеся хотели не войны, какие бы преимущества она им ни сулила, а мира во что бы то ни стало. Речь сменившего меня на трибуне оратора, требовавшего немедленного мира, была покрыта дружными, долго не смолкавшими аплодисментами.

Второй митинг носил совсем другой характер. Он происходил в Офицерском собрании Армии и Флота и собрал человек 500 офицеров и несколько военных врачей. Я председательствовал на этом митинге.

За мир не высказался никто. Все были охвачены патриотизмом, может быть, ложно понятым, но несомненно искренним.

Собравшимся в этой зале молодежи и зрелым людям немедленный мир при утрате значительной части территории, после ряда поражений и при наметившемся переломе в нашу пользу на фронте представлялся унизительным миром побежденной России с победоносной Германией, и их национальная гордость не позволяла им мириться с этим.

Большинству этих людей продолжение войны никаких выгод принести не могло, а потому сознание того, что они могут почитаться наймитами крупного капитала и пособниками иностранного империализма, им не могло прийти в голову. Если они выражали готовность лить кровь за Родину, то делали это, конечно, исключительно под влиянием представлений, привитых им смолоду.

Мне хорошо памятна речь одного молодого офицера, раненного и собиравшегося вновь ехать на фронт.

Ему были брошены при каких-то обстоятельствах упреки в служении интересам, чуждым народу, руководствуясь лишь личной выгодой. Он с горечью говорил о том, что все его имущество заключается в убогой войне, в ротной землянке на фронте, что никаких капиталистов он никогда не знавал и общения с ними не имел, но что готов вновь идти в бой, потому что ему дороги честь и достоинство Родины.

Расхождений по вопросу о войне и мире на этом митинге не было, но противоречия возникали по отношению к дисциплине: одни считали необходимым возврат к старой дисциплине, без чего армия должна неминуемо утратить боеспособность, другие выражали веру в возможность построить армию на новых началах добровольной, сознательной дисциплины.

Это расхождение во взглядах рядового офицерства, в огромном своем большинстве прошедшего боевую службу на полях сражений, на практике сознавшего значение дисциплины в бою, невольно порождало сомнения в том, что армия сможет сохранить боеспособность при наличии столь различных взглядов в начальнической среде на основной рычаг управления войсками в бою.

К концу заседания в зале появился генерал Корнилов [35] Корнилов Лавр Георгиевич (1870–1918) – русский военачальник, генерал от инфантерии. Военный разведчик, военный атташе, путешественник-исследователь. Герой Русско-японской и Первой мировой войн. Верховный главнокомандующий Русской армии. В годы Гражданской войны – один из руководителей Белого движения на юге России, один из организаторов и главнокомандующих Добровольческой армии. , недавно назначенный командующим войсками Петроградского округа.

Он в то время еще не проявлял никакой контрреволюционности. Он сказал несколько слов о том, что не сомневается в готовности офицеров служить обновленной Родине, как они служили ей раньше.

Многочисленные офицерские митинги на фронте выносили аналогичные суждения по вопросу о войне. В то же время настроения солдат, еще до революции сказывавшиеся в отказах отдельных частей идти в бой, теперь проявлялись свободно и открыто: призывы к войне встречали самый горячий протест, и автор Приказа № 1, Соколов [36], на огромном митинге на фронте призывавший к наступлению, был избит до полусмерти солдатами.

Таким образом, в том огромном организме, призванном непосредственно вести боевые действия, – в армии, существовали непримиримые противоречия между начальниками, посылавшими солдат в бой, и солдатами, не желавшими больше воевать.

Общественные деятели, сторонники продолжения войны, как занимавшие ответственные посты в правительстве, так и ведшие партийную работу, а с ними вместе и высшее военное начальство точно умышленно закрывали глаза на это явление и пытались найти какой-то компромисс, в силу которого солдаты согласятся послушно выполнять приказы начальства.

Как ни странно, противоречия существовали и в органе, возглавлявшем революционную демократию, – в Совете рабочих и солдатских депутатов. В течение первых месяцев после Февральской революции настроения широких народных масс отражало лишь меньшинство Совета, а большинство, состоявшее из меньшевиков и эсеров, в неотложном вопросе о войне расходилось с массами и готовилось воевать если не вплоть до победного конца, то, во всяком случае, до почетного мира, без аннексий и контрибуций.

Однако, высказываясь за продолжение войны, это правое крыло Совета рабочих и солдатских депутатов боялось оставлять в руках военного начальства, по большей части связанного с буржуазными кругами, командование войсками на основах старой дисциплины. По почину этого большинства Совета в армии вводились установления и порядки, в корне разрушавшие старую дисциплину и сводившие на нет боеспособность старой армии в прежней ее структуре.

Что же касается моей личной деятельности и тех вопросов, с которыми мне приходилось сталкиваться в течение моего трехдневного пребывания в Таврическом дворце в дни Февральской революции, то тут противоречия нагромождались одно на другом.

Временный комитет Государственной думы [37]кооптировал меня в свой состав и назначил комендантом Петрограда. Принятие этого назначения уже само по себе было революционным актом, но мое первое же распоряжение, отданное под впечатлением захвата Арсенала, поджога Окружного суда, разгрома полицейских участков, грабежа винных лавок, было явно контрреволюционным. Я требовал возвращения солдат в свои казармы, требовал от офицеров восстановления внутреннего порядка в частях, иными словами, стремился к возврату к старому «порядку». Так на это распоряжение и посмотрели рабочие типографии Государственной думы, отказавшиеся печатать приказ. А я помню, что, диктуя свой приказ члену Государственной думы Бубликову [38], я не сознавал, что выступаю против революции. Перед моими глазами происходили самочинные действия, и я просто котировал их как «беспорядок», а что касается революции, то, очевидно, полагал, что ею займутся политические деятели в кабинетах Государственной думы. Много позднее я понял, что именно этот «беспорядок» и был нужен для успеха революции. Недаром же И. В. Сталин [39]в одной из своих статей в 1917 году писал, что «самочинные» комитеты – железнодорожные, солдатские, мастерские, крестьянские, рабочие и т. д. – не дали смести революцию.