Шимон Перес - Робким мечтам здесь не место

Несмотря на общие чаяния, у нас было немало разногласий. Некоторые из лидеров были сталинистами, они требовали переустроить свои кибуцы на принципах коллективизма и рассматривали еврейское государство как механизм для установления большей дисциплины и порядка. Они хотели воспроизвести советскую систему. Что касается меня, я полагал, что Сталин исказил учение Маркса, что его стиль правления был гибельным для социалистического идеала. Я считал, что вместо того, чтобы копировать его систему управления (или любую другую), нам нужно было создать свою уникальную систему, отражающую национальный этос, основанный на принципах иудейской морали. Как однажды сказал Герцль, «это правда, что мы стремимся к нашей древней земле. Но то, что мы хотим увидеть на этой древней земле, – это новый расцвет еврейского духа».

Постепенно я становился ключевым игроком, а не случайным участником наших секретных встреч. Ранний опыт молодежного движения изменил меня, сформировав видение мира и – все отчетливее – своего места в нем. Чем сильнее проявлялись мои лидерские качества, тем яснее я осознавал, как мне это нравится, насколько это может быть впечатляющим: стоять перед толпой, менять взгляды и убеждения людей, а может, саму историю. Я уверен: мне помогло то, что, даже будучи подростком, я был наделен необычайно глубоким баритоном, который придавал моим словам солидность и авторитетность, даже когда я этого еще не заслуживал.

На второе лето в Бен-Шемене молодежное движение, к которому я решил присоединиться, – «Ха-Ноар ха-овед» [15], или «Рабочая молодежь», – проголосовало за избрание меня делегатом на национальное собрание. Я был в восторге. Нет, я был не менее предан своим мечтам о заселении Эрец-Исраэль, но внезапно осознал, что у меня есть навык, который другие считают преимуществом, – способность убеждать. Я чувствовал, что меня призвали на службу, и это обстоятельство открыло передо мной второй путь.

Через несколько месяцев после вступления в должность я должен был совершить поездку от имени «Ха-Ноар ха-овед» на север, в Хайфу. Я планировал поехать автобусом, но, когда упомянул об этом в разговоре с Берлом Кацнельсоном [16], интеллектуалом и великим сионистским мыслителем, который мне нравился, он предложил кое-что получше.

– Вообще-то сейчас очень удачное время, – сказал он. – Один мой друг едет в Хайфу на следующей неделе. Я уверен, что смогу договориться, и он предложит тебе место в своей машине.

– Отличная новость, – ответил я. – А кто твой друг?

– Это Давид Бен-Гурион [17], – бросил он небрежно.

На мой взгляд, Давид Бен-Гурион был не просто человеком, а настоящей легендой. Он был лидером еврейского народа в Подмандатной Палестине, стратегом и философом. Он стремился к независимости евреев не только во имя создания государства, но и для выполнения нашей исторической миссии стать «светом для народов», примером для всего человечества. Его видение будущего государства – безопасного, надежного, демократического и социалистического – вдохновляло меня, а энергия его борьбы вызывала восхищение. И вдруг мне представилась возможность провести с ним два часа, и ничто не будет ограничивать наше общение, кроме времени в пути.

Я очень мало спал накануне поездки. Вместо этого я провел б о льшую часть раннего утра, размышляя над тем, что он может мне сказать и как я смогу ответить. Я пытался представить, какие вопросы он задаст, и продумать свои ответы, тихо нашептывая их, уставившись в потолок. Я надеялся, что смогу произвести на него впечатление, если продемонстрирую свое видение проблем, приверженность делу, и, возможно, он вспомнит меня позже – возможно, я смогу выделиться. Кто знал, к чему это приведет?

Я уже был на заднем сиденье, когда Бен-Гурион сел в машину рядом со мной. Волосы его оказались даже белее, чем на фотографиях, они почти светились на загорелой коже, в основном вокруг лысины. Он был в пальто, довольно хмурый, мне показалось, что это скорее постоянное выражение лица, чем отношение к моей компании, по крайней мере, так я надеялся.

Когда мы тронулись, он взглянул на меня и слегка кивнул, словно подтверждая, что заметил мое присутствие. Но прежде чем я смог представиться, он уже отвернулся. Он прислонился головой к стеклу, закрыл глаза, и через несколько минут стало ясно, что он спит. Я был несказанно разочарован.

Он спал почти всю дорогу, но, когда мы приблизились к Хайфе, езда по грунтовой дороге, должно быть, разбудила его. Краем глаза я видел, как он просыпается, протирает глаза и садится прямее. Казалось, у меня все же есть шанс. Затем, без предупреждения, он повернулся и крикнул мне: «Знаешь, Троцкий не был вождем!»

Я не знал, что думать и говорить. Я не понимал, откуда взялась эта тема и почему он решил, что мне интересно говорить про Троцкого, и вообще – что он имел в виду. Но как же не проявить любопытство?

– Почему вы так говорите? – спросил я.

В 1918 г., после русской революции, Лев Троцкий [18]стал первым министром иностранных дел Советского Союза [19]. Он возглавил советскую делегацию на мирных переговорах, чтобы вывести страну из Первой мировой войны. Будучи нетерпимым к позиции Германии, требующей все больше и больше территориальных уступок, Троцкий решил полностью прекратить переговоры. В одностороннем порядке он объявил о прекращении военных действий без подписания соглашения с немцами. Троцкий назвал это положение «ни войны, ни мира».

– Ни войны, ни мира? – выкрикнул Бен-Гурион, покраснев от гнева. – Что это такое? Это не стратегия. Это какая-то фикция. Либо мир, и заплати за него цену, либо война, и тогда рискуй, выбора нет.

Я снова не был уверен, как отвечать, но на этот раз моя реакция уже не имела значения. Прежде чем я сумел сформулировать осторожный ответ, Бен-Гурион закрыл глаза и погрузился в дремоту. Больше он не сказал ни слова.

После обучения в Бен-Шемене, в 1941 г., нашу группу отправили в кибуц Гева в Изреельской долине для дальнейшей подготовки.

В Бен-Шемене мы приобрели навыки, необходимые для обработки земли. В Геве мы должны были узнать, что нужно для успеха кибуца. У меня было две работы. Сначала я работал на пшеничных полях. Только закончив там – обычно после захода солнца, – я мог перейти к своей следующей работе в качестве координатора движения «Ха-Ноар ха-овед» в долинах Иордана и Изрееля. Мне выдали громоздкий мотоцикл Triumph, чтобы я мог встречаться с участниками движения из других поселений. Мы проводили встречи и дебаты, семинары и публичные дискуссии, а то, что оставалось от часов бодрствования, посвящали попыткам убедить других в правоте своих взглядов.

В центре дискуссий лежала проблема территории. В 1917 г. британское правительство, контролировавшее большую часть Ближнего Востока, опубликовало Декларацию Бальфура [20], в которой одобрило «вопрос о создании… национального очага для еврейского народа» на земле Израиля. Но многие боялись, что наше будущее государство будет ограничено клочком земли, слишком маленьким и не способным прокормить еврейский народ. Существовало мнение, что мы должны быть бескомпромиссными, призывая вернуться к нашим древним границам, даже если такое требование никогда не будет выполнено. Я был не согласен с такой позицией. Как и Бен-Гурион, я полагал, что доминирующим моральным соображением было выживание нации, а не размер государства, в пределах которого она разместится. И я – как и он – боялся, что самая большая опасность состоит в том, чтобы провалить саму попытку создать государство.