Татьяна Гончарова - Дневник длиною в жизнь. История одной судьбы, в которой две войны и много мира. 1916–1991

Нам выдали книги – по чтению «Ясное утро», по грамматике, задачник по арифметике, по которому еще отец учился. «Ясное утро» я, конечно, прочитала сразу. Мне все там нравилось. И когда в классе учительница проводила урок чтения, я с удовольствием читала вслух.

В начале учебного года случилось неприятное дело. К нам с Лелей положили на парту настенные часы, которые перестали ходить. Мы с Лелей не обращали на них никакого внимания, но на следующий день выяснилось, что из часов пропали какие-то детали. Наталья Петровна на первом уроке обвинила меня и мою соседку. Я еле досидела до конца урока и побежала домой. Прибежала с ревом и сказала маме, что в школу я больше не пойду. Мама заставила меня рассказать, что случилось, и сейчас же пошла в школу. Представляю, как она разговаривала с учительницей. На следующий день меня пришлось провожать в школу. Учительница объявила в классе, что я ни в чем не виновата, что виноваты в этом мальчишки, фамилий их не помню.

В школе я сразу записалась в библиотеку и брала домой читать книжечки – детские, про зверей, про птичек и прочих животных. Скоро я перечитала все, что там было, и стала искать дома, что бы почитать. Дома отец и мать приносили чтиво с чердака. Дед был неграмотный, но книги любил и, когда зимой работал в Москве, привозил оттуда для бабушки евангелия, а для отца светские книги и заставлял его читать вслух. Я читала все подряд – евангелия, жития святых, брошюрки о Киевской Руси, сказки братьев Гримм (в хорошем издании, с цветными иллюстрациями). Попадались книги и более серьезные, для взрослых. Эти книги читали мать и отец, мне не давали. Помню одну книгу, маленького формата, называлась она, кажется, «Бабы». Я начала ее читать, но мама отобрала ее у меня и читала отцу вслух. Когда она ее оставляла, я брала ее и каждый раз начинала сначала. Так повторилось несколько раз, и однажды я заплакала, когда мама взяла ее у меня. Мама удивилась, чего я плачу. Я сказала, что так я никогда не прочту книгу до конца, потому что я каждый раз начинаю сначала. Мама рассмеялась и научила меня, что книгу надо закладывать чем-нибудь, где остановилась читать. До этого я читала детские книги с начала и до конца, никогда не останавливаясь посредине. После объяснения мамы я уже сумела прочитать этих злосчастных «Баб» до конца.

Зимой 1919–1920 года ходил тиф. Болели семьями. У нас не помню кто болел, но кто-то болел. Было холодно, хлеба недоставало. Мясо было редко, если только кто-нибудь резал скотину по случаю какого-нибудь ранения. Тогда мясо продавали, и если удавалось купить, значит, в доме был мясной обед. А так – картошка и молоко. Не было совсем мыла и соли. Мама из золы варила щелок, мыла им наши головы и стирала в нем. Без соли было очень плохо, особенно страдал отец, он не мог есть несоленые щи и картошку. Мы, дети, ели без соли. Однажды отец принес конину: у кого-то лошадь сломала что-то, и ее прирезали. Мама сделала из нее котлеты, и мы, отец и дети, с удовольствием поели. А мама не могла есть, она вообще была очень брезглива.

Второй класс я окончила первой ученицей. Однажды учительница в конце уроков встала и объявила, что я первая ученица в классе. Я очень хорошо читала и хорошо декламировала стихотворения. Книги с чердака помогли мне обогнать моих сверстников.

Зимой в школе не хватало дров для печек. Родители собирались, привозили откуда-то, вероятно из леса, деревья и до темноты пилили на дрова.

Летом было легче. Весной по вечерам ловили майских жуков и собирали их в коробки. Они жужжали там, и нас это забавляло. Ведь игрушек у нас не было. Кукол шили из тряпок. Собирали стекла от битой посуды и играли в хозяек. Мой большой мяч, который был куплен еще в Москве, давно закончил свое существование. Играли в чижика, в пятнашки, в догонялки. Мама рано выгоняла корову. Пастух выходил с другого конца села и громко играл в рожок, будил хозяек. Из каждого двора выходили коровы и овцы. Овцы громко блеяли, коровы мычали, пастух бил хлыстом, а рожок выдавал звонкую мелодию. Словом, просыпались не только хозяйки, но и мы, дети. Если утро было ясное, спать больше не хотелось. Мама топила русскую печку, что-то варила, кипятила. Меня и Алексея посылали на огород за щавелем. Мы собирали его на меже, только на своей: у каждого дома была своя межа. Отец не косил на ней траву. На ней было много щавеля, росли розовые гвоздики, трава была мягкая, не колючая. Мы ведь с самой весны ходили босиком. Когда солнце поднималось уже высоко, мама посылала меня на родник за водой для самовара. Родник был в конце села, под горкой. Мы жили недалеко от него. От нашего дома была видна Ока. Между Окой и селом были заливные луга. Скот туда не гоняли. С этих лугов косили траву на сено для зимы. С горки, под которой был родник, был чудесный вид на луга и Оку!

Воду я носила в глиняном кувшине с узким горлом. По бокам у него были ручки. Тяжеловато было его таскать. Оттого, вероятно, у меня и руки выросли длинные, не по росту.

Осенью коров в полдень не пригоняли домой, хозяйки ходили на пастбище и доили их там. Летом, в жаркие дни, стадо пригоняли домой в полдень, и коровы спасались от жары в хлевах. Когда жара спадала, корову надо было гнать к реке, к месту, где пастух их собирал и потом гнал за реку, к лесу. Корову часто приходилось гнать мне. Я пригоняла ее к реке и с завистью смотрела, как там купались девчонки. Мне мама не разрешала купаться, и я ни одного раза не окунулась в реку Гусь. Конечно, я могла бы выкупаться и без разрешения, но я боялась воды. А попросить какую-нибудь девочку помочь мне войти в воду я не могла, я вообще никогда никого ни о чем не просила.

Не помню, в каком году, летом, в 1919 или в 1920 мама уехала в Москву раздобыть чего-нибудь. В сельской лавке ничего уже не было. Отец остался с нами. Ему, конечно, нельзя было выезжать из села, у него, вероятно, документы были не совсем в порядке. А в эти дни всему мужскому населению села было приказано явиться в Касимов, в военкомат. Отец не пошел, он не хотел оставлять нас одних. Из военкомата могли ведь сразу отправить на фронт, шла гражданская война. Мама приехала через день или два, не помню. Отец сразу побежал в Касимов. В военкомате ему сказали, что часть уже сформирована и отправлена куда-то, а одного его отправлять не будут, пусть подождет следующего призыва. К счастью, следующего призыва не было. Те, которые были отправлены на фронт, домой не вернулись…

Этим же летом, когда мама была в Москве, приехал в Погост хороший товарищ отца, Борис Кирпичников, я его тогда увидела впервые. Он жил в Москве. Он привез с собой батончик колбасы полукопченой и хлеб и дал все нам, ребятам. Мы сели за маленький столик в горнице. Мы – это Алексей, Валя и я. Отец порезал колбасу и хлеб, черный, конечно. И… что тут началось! Брат и сестра с жадностью набросились на редкостную еду. Я съела кусочка три и посмотрела на отца. Сказать ему вслух, чтобы он тоже взял и съел хоть кусочек, мне было неудобно. Я знала, что он голодный, но при чужом человеке я не решалась говорить. Борис тоже стоял молча и смотрел на нас. Прошла целая жизнь, сколько было всяких событий, но этого дня я забыть не могу. Я хорошо помню вид, и запах, и вкус этой колбасы, и щемящее чувство обиды за отца, что он даже не попробовал этой колбасы.