Михаил Трещалин - Род. Роман

– Что за нелепость такая у вас, у интернационалистов: мир любой ценой?

– Да, правильно, война только буржуа нужна. Капитал приумножать. Народу никакой пользы, одна кровь да смерть, – с жаром говорит Коля Бальмонт.

– Но чувство патриотизма русского, оно во все века было. Земли российские защищать, это же от бога, от веры православной. Верно же, Левушка? – Николай Бруни блеснул своими карими очами и насупил брови.

– Конечно, так. Бред вся ваша философия. Немец враг, враг жестокий, – поддержал брата Лев, – да и где это слыхано, чтобы долой войну, чтобы брататься с вражескими солдатами. Да и Польша уже под германцем.

– А я еще раз повторю, и всюду буду говорить, что война простому народу только горе, смерть и разрушение. Нет, она не нужна, – Бальмонт встал, повернул стул спинкой вперед и оседлал его, словно коня.

– Все равно ты меня не убедил. Я ухожу на фронт, записался санитаром-добровольцем, – серьезно посмотрев на Бальмонта, сказал Николай Бруни.

– Как, когда же? Так неожиданно. А как филармония, как же цех поэтов 2 2 Николай Александрович Бруни входил в состав литературного объединения «цех поэтов» вместе с Мандельштамом, Ахматовой, Клюевым и другими поэтами серебряного века. Прим. автора. ? – Левушка разволновался, забегал по комнате, всплескивая руками с каждым своим коротким вопросом.

– Не время рассуждать о войне теперь. Каждый патриот России нынче там, – ответил Николай.

Звонят. Коля пошел открывать.

– Ну и времена. Кто может подумать, что в три часа ночи явятся гости? Кто это? Любопытно, – сказал Бальмонт.

– С доброй ночью, господа, – воротился Коля, с ним Клюев, весь взъерошенный, пиджак нараспашку, и поручик с правой рукой на перевязи. Шинель – левая рука в рукав, а правая пола накинута на плечо.

– Простите за столь позднее вторжение. Я только что с фронта, с румынского. Мне в Павловск. Отпуск по случаю ранения, а ночь. Вот Клюев и уговорил меня к вам зайти: все же ближе, чем на Выборгскую сторону, – несколько смутившись, сказал поручик.

– Знакомьтесь, Владимир Трубецкой, – представил Клюев.

– Левушка, организуй, будь добр, чаю. Выпить нечего: сухой закон, господа, – попросил брата Коля.

– Ну, как там, на Румынском? – в один голос спросили Лева и Бальмонт.

– Неделю, как германцы прорвали оборону. Наступают, теснят нас здорово. Все, что за лето отвоевали, в три дня противник занял. Страшное дело, газ какой-то ядовитый на наши окопы пустили, солдаты задыхаются, сознание теряют, синеют и мрут, а что к чему – никто понять не может. Конец света прямо! Чуть ветерком сдуло, их артподготовка – по очумелым и мертвым. Я чудом выскочил, через кисет с табаком дышал. Сам не знаю, как сообразил. Но не удушился. А вот руку задело. Во взводе моем только двое живых, не считая меня.

– Звери они, нелюди! Это же не выдумаешь, газами травить, словно крыс, – воскликнул Коля, – а вы, господа левые социал-демократы! Война не нужна, с немцами целоваться! Как они нас! – он гневно посмотрел на Бальмонта.

Коля Бальмонт явно стушевался, пытаясь что-то сказать в оправдание, но его никто не слушал.

– Я в ополчение добровольцем записался. Завтра сбор у Казанского собора, – сказал Клюев.

– Вот и Коля Бруни в санитары уходит, – с волнением воскликнул Бальмонт.

– Они правы, господа, подлинные патриоты. Только так и должен поступать русский гражданин. Эх, выпить бы за родину, за царя, за отечество, да вот сухой закон, – взмахивая здоровой рукой, подытожил Трубецкой, – спасибо вам, братцы.

Левушка принес стаканы, сахар, чай.

– Пейте хоть чай, господа. Того гляди, что и его негде достать будет.

За окном стало светать, и загремел совком дворник. Молочница проехала. Занялся новый, неспокойный день…

По всей вероятности, по возвращении из Флоренции, тебе не удастся застать меня ни в Петрограде, ни в любезной моей Первопрестольной. Место мое определено будет Богом и совестью моей. Знаю только, что это будет фронт, и занятия мои уместятся в простом понятии «санитар». Прошу помнить, что это временная отсрочка свадьбы нашей не по моей вине, а по причине, от нас независящей. Коли буду жив, буду помнить тебя, как нынче помню. «Черное небо, большая острая звезда около креста колокольни Ивана Великого. Кажется, мне было не более семи лет… Я сидел на подножке коляски у ног моей возлюбленной, и сердце колотилось, когда касалась меня коленями. О, как сладостно сидеть у ног возлюбленной, когда кругом ночь, и никто не видит твоего счастья! Я знаю, что это была настоящая любовь! И от любви – я помню, как сердце обогрелось еще другой любовью к твоей матери и сестре, которые сидели тут же на извозчике.

Маша!

Маша! Мария! Ты и (тогда) была моей невестой, я не изменял тебе, когда мы встретились, в мою комнату вошло счастье – оно красное, как солнце, когда зажмуришь глаза и видишь свет сквозь веки – кровь и огонь. И в каждой вещи (о, сколько их было – коробочки, камешки, кольца, маленькие книги, немецкие и французские стихи, и серое дорожное пальто, и ожерелье из пасхальных яиц на золотой цепочке, и зонтик с белой ручкой, которую я незаметно целовал).

Боже мой! В каждой вещи был целый мир, страны всего света – Индия, Персия, Китай, старая Франция. Но я любил тебя (и сейчас люблю), как русский любит русскую женщину. Я помню вечер, когда я ждал тебя, как купец Калашников (мне почему-то приходил тогда в голову этот образ) ждал свою жену в страшный вечер, когда целовал ее царский мученик. Я ждал тебя, в висках стучала кровь, и я был, как перед казнью; ждал приговора: жить или не жить! И ты пришла, и я держал тебя в своих объятиях, и опять все было: кровь и огонь!» (5).

Даст бог, увидимся, и ты станешь моей женой. Я буду писать Левушке, а как узнаю, что вы вернулись, напишу в Москву. Кланяюсь Татьяне Алексеевне и сестричкам твоим.

Храни Вас Бог. Коля Бруни.

Стройный ряд старых каштанов вдоль дороги, вымощенной черной брусчаткой. На каждом каштане, примерно в сажени от земли, белая кольцеобразная полоса шириной в аршин. По дороге обозы, обозы: туда – снаряды, пушки, в разрозненном, нескладном строю серые солдатушки российские. Обратно – кибитки с красными крестами, телеги с раненными, пешие в бинтах, кто сам еще идти может. Лица изнурены страданием. Слева, прямо на поле, несколько палаток с крестами: полевой госпиталь. Щуплый, усталый санитар ведет раненого. Ранение в живот. Несчастный обнял санитара правой рукой за шею, левой придерживает рвань из штанов, гимнастерки и внутренностей на животе. Стонет…