Генна Сосонко - Злодей. Полвека с Виктором Корчным

Будучи исторической личностью, пусть и в такой ограниченной области, как шахматы, он был человеком необычным скорее, чем необыкновенным, и судьба его оказалась тоже необычной.

В своих размышлениях о нем мне хотелось показать великого шахматиста со всеми его, как говорят англичане, warts and all , не забывая, что «бородавки и вообще всё» не могут заслонить главного, чему была посвящена жизнь выдающегося гроссмейстера, – шахмат, ставших для него в самом конце обсессией.

Он родился 23 марта 1931 года в Ленинграде в еврейской семье. Еврейкой была его мать, Евгения Григорьевна (Зельда Гершевна) Азбель. Правда, отец, Лев Меркурьевич Корчной, был евреем только наполовину: мать отца – бабушка Вити – была польских кровей, урожденная Рогалло. Когда родители после бурного развода расстались, она стала для внука самым близким человеком. Витя жил у бабушки с двухлетнего возраста и очень тепло пишет о ней в своих воспоминаниях.

Бабушка, ее сын (отец Вити) и сам ребенок делили маленькую комнатку в тринадцатикомнатной коммунальной квартире. Бабушка спала на кровати, отец на диване, а Витя – на стульях, составленных вместе посреди комнаты. Он вспоминал, что в раннем детстве говорил по-польски, но потом, как это часто бывает, язык выветрился напрочь. Вспоминал и о том, как бабушка водила его в костел, учила молиться и тайно крестила, но после ее смерти советское воспитание, школа, а потом университет легко отодвинули всё это куда-то очень-очень далеко. И в повседневной жизни, тем более в шахматах, его никак нельзя было назвать последователем богочеловека, объявившего, что кроткие наследуют землю.

Он был далек от какой-либо религии вообще. На Олимпиаде в Стамбуле (2000) вдруг подошел к Борису Гулько, ходившему с кипой на голове. «Вам что, солнце в голову ударило?» – раздраженно спросил Корчной у гроссмейстера, одного из немногих, не подписавших письмо против него четверть века назад. Вряд ли что-то меняет заявление Виктора, сделанное в 2012 году: «Каждый день молитву я не читаю – молиться, думаю, необязательно, но если большинство верит в лучшую жизнь, которая наступит благодаря чему-то, это правильно». Да и больничные жалобы уже в сумеречном состоянии сознания в самом конце жизни, что его не пустили под Рождество в церковку при клинике, тоже звучат не очень убедительно. Единственной богиней, которой он служил, была Каисса, и этой богине он оставался верным до конца.

Отец Виктора работал на кондитерской фабрике. Там он повстречал Розу Фридман и вскоре женился на ней. Роза Абрамовна стала мачехой ребенка, но от самого Виктора я никогда не слышал слова «мачеха», несущего в русском языке определенную отрицательную коннотацию: он называл ее только «приемная мать».

Лев Меркурьевич Корчной погиб в самом начале войны, и все заботы по воспитанию Вити выпали на долю Розы Абрамовны. Мальчик пережил ленинградскую блокаду, смерть многих близких, холод и голод, больницу для дистрофиков.

Когда Виктору исполнилось шестнадцать и пришла пора получать паспорт, Роза Абрамовна настояла, чтобы в графе «национальность» у Вити было записано «русский». Она рассуждала очень здраво: на дворе стоял 1947 год, антисемитизм уже поднимал голову, чтобы несколько лет спустя под термином «космополитизм» расцвести в Советском Союзе махровым цветом, да и само слово «еврей» звучало тогда почти как вызов.

Но, хотя по паспорту он стал русским, с его чертами лица, мимикой и картавостью Корчной мог быть легко заподозрен в том, что он еврей, кем фактически и был.

Грэм Грин говорил, что трудное детство – бесценный подарок для писателя, а Александр Толуш утверждал: чтобы хорошо играть в шахматы, нужно быть бедным, голодным и злым. Безотцовщина и тяжелое детство, без сомнения, сказались на формировании и без того нелегкого характера Корчного и явились причиной комплексов, от которых он не мог избавиться длительное время.

В 1960 году, возвращаясь с успешного турнира в Буэнос-Айресе, он заказал в Риме спальный гарнитур – по тем временам невероятная роскошь. По общему мнению, валюту можно было бы потратить более разумно, но, видно, края сдвинутых вместе стульев, на которых он спал ребенком, слишком уж вре́зались ему в бока.

Свою родную мать Виктор вспоминал как женщину взбалмошную, резкую и драчливую (я видел ее несколько раз в Ленинграде). По его собственному признанию, мама то отдавала его, маленького, на воспитание отцу, то у нее проявлялись материнские чувства, и она требовала его обратно, и шесть судов родителей из-за судьбы мальчика тоже не прошли для него бесследно.

Хорошо знавшие Евгению Григорьевну утверждают, что характером ее сын пошел в мать (впрочем, к подобным сравнениям надо относиться очень осторожно). Когда у нее в начале семидесятых обнаружился рак и ее устроили в онкологическую больницу в поселке Песочном под Ленинградом, она не поленилась сбежать оттуда в город и прийти в райком партии, чтобы, «борясь за справедливость», рассказать райкомовским товарищам, какой у нее плохой сын.

А вот о приемной матери Виктор всегда отзывался очень тепло. Ведь именно с ней он пережил самое страшное время ленинградской блокады, именно Розе Абрамовне, работавшей на кондитерской фабрике, был обязан жизнью, о чем маэстро откровенно и написал в своей автобиографической книге «Шахматы без пощады» (2006).

Роза Абрамовна Фридман покинула Советский Союз в июле 1982 года вместе с Беллой – первой женой Корчного и его сыном Игорем, когда родные невозвращенца после шестилетних мытарств, наконец, получили разрешение на эмиграцию. Она поселилась в Израиле, дожила до весьма преклонного возраста и умерла весной 1999 года в Беер-Шеве. Для нее Виктор был всем.

Регулярно играя в Израиле, он приезжал туда и ради приемной матери, помогал ей материально и, не имея времени писать длинные письма, наговаривал кассеты и посылал их в Беер-Шеву. Роза Абрамовна была, без сомнения, его самым главным, а возможно, и единственным конфидентом – рискну предположить, что с ней он был откровенен как ни с кем другим. Игорь Корчной рассказывал, что после смерти бабушки Розы он обнаружил в ее беершевской квартире десятки таких кассет.

Не скажу, что эта форма общения была популярной, но в Голландии тогда продавались на почте так называемые «говорящие письма» – часовые или получасовые кассеты для магнитофона. Понятно, что отправитель мог наговорить на такую кассету много больше, чем написать в обычном письме, к тому же адресат слышал голос родного человека.

Я тоже подумывал отправить такую кассету близким в Ленинград, но мысль, что даже если кассета дойдет до них, они будут не первыми ее слушателями, в конце концов отвратила меня от этой затеи. Думаю, Виктор любил аудиоформат еще и потому, что мог здесь гораздо больше, чем в письме, растечься мыслью, помогая себе интонацией (одну такую кассету с его голосом я прослушал совсем недавно). Надо ли добавлять, что всё это происходило в доинтернетовскую эпоху, когда письмо в конверте было едва ли не единственным средством общения…