Сергей Прудовский - «Спасская красавица». 14 лет агронома Кузнецова в ГУЛАГе

Я ему ответил:

– Такого документа я вам не подпишу. Может быть, я подпишу нужные вам показания, когда вы меня доведете до бессознательного состояния, возьмете мою руку, вставите между пальцами ручку и будете ее водить по бумаге…

На это следователь мне цинично ответил: «Да, мы так сделаем».

Следствие велось самыми жесткими и недозволенными методами…

Следственные и прокурорские органы в то время находились в руках заядлых врагов народа и партии в лице заклятого врага советской власти, империалистического наймита Берии и его ближайших сообщников Рюмина и Абакумова, а также множества исполнителей их гнусных дел; все велось к тому, чтобы заставить меня подписать нужный им фиктивный материал.

Ежедневно, кроме воскресенья, следствие начиналось с 10 часов утра и продолжалось до 5–6 часов вечера, а возобновлялось в тот же день с 10 часов вечера до 6 часов утра следующего дня [24] За время пребывания в Лефортовской тюрьме (с 5 по 24 мая и с 27 июня по 7 июля 1941 года) в журнале вызовов на допрос (см. Документ 91) зарегистрировано 26 вызовов, хотя в АУД имеются только 13 протоколов допросов за этот период времени (см. Документы 14–24, 28, 29). .

Следствие работало по 16–20 часов в сутки.

Этот садистский метод следствия продолжался с 10 часов утра понедельника и заканчивался в 6 часов утра воскресенья. Мне приходилось спать одну ночь в неделю, с воскресенья по понедельник.

В остальные дни недели получалось так. Только после вечерней поверки разберешь постель, разденешься и ляжешь, как не успеешь сомкнуть свои очи и подумаешь: может быть, сегодня не вызовут?

Ан, слышишь по коридору шаги солдат, вот шаги конвоя у нашей камеры; может быть, это идут в соседнюю камеру?

Нет, слышишь звук ключей и лязг отпираемого замка. Открывается дверь, в камеру входит солдат и тихо называет твою фамилию.

Только в постели согрелся, а тут вставай – и так бы во всю мочь своего голоса и закричал бы: «Не пойду!»

Но что поделаешь, раз попал в лапы палачей.

Быстро встаешь, одеваешься, тебя ведут два солдата, с руками назад в следственный корпус, сдают под расписку дежурному.

Впереди снова бессонная, мучительная ночь… Ранним утром два солдата приводят в камеру.

Только разденешься, ляжешь в постель, не успеешь сомкнуть глаз, как объявляют подъем. И так изо дня в день…

Мои товарищи по камере неоднократно говорили: «Подпишите все, что надо следователю, и тогда прекратятся все ваши мучения. Иначе вас доведут до могилы».

И сами рассказывали, что с ними проделывали следователи во время их следствия, как их ставили к стене и заставляли стоять несколько часов, сажали в холодный карцер и занимались рукоприкладством.

Откровенно говоря, я их словам не верил и считал, что это не что иное, как злостная провокация и злостная клевета на Советских следователей. В особенности не верил словам поляка.

Я не допускал мысли, чтобы Советский следователь мог применять насилие над беззащитными политическими подследственными.

Я не допускал мысли, что мой следователь, член партии, дойдет до такой низости и позволит применить ко мне физическое воздействие и иные недозволенные методы следствия…

Время шло, и следствие продолжалось тем же порядком…

Как только наступало воскресное утро, следователь резко приступал ко мне с одним и тем же вопросом:

– Ну расскажите, как вы докатились до измены Родине?

Ответ:

– Изменником Родины я не был, не являюсь и не буду!

После моего ответа следователь дает мне протокол, я его подписываю, он вызывает солдат, и они ведут меня в камеру.

В течение недели следователь задавал довольно много разнообразных вопросов.

Он интересовался, с кем я дружил в бытность мою на КВЖД, с кем и когда я выпил рюмку водки и где эти люди находятся в настоящее время.

Я очень добросовестно, без утайки старался вспомнить всех моих знакомых, их фамилии, у кого и сколько раз я был в гостях.

О том, где они в настоящее время, был один ответ – арестованы.

Иногда в течение недели раза два приезжал на подмогу моему следователю высший начальник.

И вот тогда начиналась свистопляска.

Поставят меня между собой и то с одной, то с другой стороны начинают перекрестный допрос, и не знаешь, куда, в какую сторону поворачивать голову и давать ответы.

Прибывшее начальство в первую очередь обращалось ко мне с вопросом:

– Почему до сих пор вы не подписываете протокол?

– Протоколы мною все подписаны, так что вы это на меня говорите напрасно.

Начальство начинает нервничать и кричать…

– Вы расскажите, как попали по уши в дерьмо и очищаетесь! Ну ладно, к следующему моему появлению вы все подпишете…

Отвечаю:

– Хорошо.

Однажды вечером к следователю в кабинет официантка приносит три стакана чаю и к нему три порции печенья; два стакана и две порции печенья ставит перед следователями и один стакан с порцией печенья на отдельный столик.

Я смотрю и думаю: почему она принесла три стакана и три порции?

Вскоре этот вопрос разрешили.

Старший офицер сказал, чтобы я присел за стол, где был чай и печенье.

Я присел, но печенье и стакан с чаем не беру. Хотя, откровенно говоря, с каким бы удовольствием я выпил чай и скушал печенье!

Старший офицер, видя, что я ни к чему не притрагиваюсь, говорит:

– Что же вы не берете чай и печенье? Не беспокойтесь, мы не хотим вас этим купить!

После этих слов я выпил чай и скушал печенье, а потом перешел за свой стол.

Закончилось чаепитие с печеньем, и следствие пошло обычным порядком…

Вопросы, ответы, запутывание, и так до 6 часов утра.

С каким настроением, бывало, ждешь субботы: неделя кончается, и вот хоть бы один-единственный день побыть в камере и спокойно поспать одну ночь в неделю, невзирая на все неприятности…

И так продолжалось до 24 мая 1941 года.

И вот в субботу 24 мая на очередном ночном допросе следователь мне говорит: «Следствие идет плоховато, может быть, нам надо сменить обстановку? Не лучше ли нам выехать на дачу, где по утрам будем слушать щебетание птиц, дышать свежим лесным воздухом и там вы будете более сговорчивым, чем здесь?..»

Это было сказано с большой иронией и издевкой.

В этом вопросе, поскольку никакого согласия моего не требовалось, я, можно сказать, был бессловесной скотиной – куда меня пастух погонит, туда я и шел.

В этот вечер, подписав протокол дознания, в котором был лишь один вопрос – «Признаете ли себя виновным в измене Родине?», – я ответил: «Нет, не был и не буду».

После этого следователь меня отпустил немного пораньше. Ну, думаю, сегодня посплю подольше, чем в предыдущие ночи.

Привели в камеру, разделся, разобрал постель, лег.

Не знаю, сколько минут я пролежал в постели. Слышу позвякивание ключей и лязг открываемого замка. Открывается дверь, в камеру входит дежурный и тихим голосом называет мою фамилию.