Евгений Бажанов - Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 3. Часть 5. За Великой Китайской стеной

Позднее, во время прогулки, мы видели американца сидящим под охраной у двери комендатуры. А затем ждали его в поезде, отход которого откладывался и откладывался. Вернулся попутчик бледный и дрожащий словно осиновый лист.

Как выяснилось, советское консульство за рубежом, не учтя изменений в летнем железнодорожном расписании, проштемпелевало дату въезда в страну днем позднее, чем это фактически имело место. На данной пограничной станции такое случалось и раньше. И тем не менее к пострадавшему отнеслись, как к опасному преступнику. Во время следствия не разрешили даже воспользоваться туалетом.

Когда начальник поезда поведал эту историю представителям пограничного начальства в Москве, ему в резкой форме ответили: «А вы что же хотели? Чтобы иностранцы беспризорно мотались по Советскому Союзу?».

Возникли проблемы в Забайкальске и у нас. Основная часть вещей путешествовала в багажном вагоне. Оформили мы их до Москвы. Можно было оформить и до Забайкальска, с тем чтобы уже в этом пограничном городе в рублях оплатить транспортировку груза по советской территории. Так получалось гораздо дешевле. Но ходили слухи, что забайкальские грузчики и таможенники вещи крадут. Поэтому мы решили, заплатив более высокую цену, избежать выгрузки багажа в Забайкальске.

Но, гуляя по пограничной станции, узнаем от знакомой проводницы, что весь пекинский багаж выгружен. Бежим к багажному вагону. Действительно, на перроне высится груда ящиков, коробок, чемоданов. Без всякого присмотра. Недолго думая, самостоятельно возвращаем свой скарб в багажный вагон. И сторожим его до самого отправления поезда. И потом, на протяжении оставшегося пути до Москвы, периодически наведываемся в этот вагон, проверяем, на месте ли вещи.

Деннис же после Забайкальска долго дулся, не разговаривал. Но проголодался, потянуло в вагон-ресторан. А советских денег у него не было! Ведь он не обменял их на доллары в забайкальском обменном пункте. Не сделали этого и другие американцы, ехавшие в нашем вагоне. Их никто не предупредил о суровых правилах валютного регулирования в СССР. Это в постсоветскую эпоху работники отечественного общепита стали с удовольствием и без боязни принимать доллары. А тогда! На такое преступление мог решиться только отпетый рецидивист.

Мы жалели попутчиков, и по очереди водили их кушать. Заказывали в вагоне-ресторане яичницу, лангеты, сосиски. Заодно подшучивали над американцами. Сидит один из них на приставном стуле в тамбуре, читает книгу. Я подхожу и угрожающим тоном спрашиваю:

– Ты как смеешь читать Солженицына?

Американец от страха аж взвизгивает:

– Что Вы?! Как Вы могли такое подумать?! Это не Солженицын, это Пушкин!

– Но Пушкин тоже в СССР запрещен!

– И Пушкин запрещен? – пучит глаза американец.

– Да. С прошлого года.

Видя, что заокеанский гость падает в обморок, я иду на попятную:

– Нет-нет. Пушкин не запрещен. Читай на здоровье.

Американец вроде внемлет моим словам, но чувство вины до конца у него не проходит. Весь остаток дня он вертится у нашего купе, убеждает меня в лояльности к СССР.

Путешествовали с нами в поезде 28 поляков. Они были моряками, которые отогнали в китайский порт и продали на металлолом отслужившее свой век судно. Теперь возвращались в Польшу.

Знакомство с моряками началось с того, что один из них принялся в коридоре вагона гипнотизировать мою жену. Каждый раз, когда она выходила из купе, попадала под жгучий взгляд поляка. Наташа пожаловалась мне, я высказал предположение, что понравилась. Но тут стук в дверь, на пороге купе влюбившийся поляк:

– Пани, – обращается к дремавшей на койке Наташе, – есть чудесные лифчики, как раз ваш размер и очень вам пойдут.

Не уговорил, выпил у нас немного и пошел искать покупательниц дальше. На станциях этот и другие поляки охотились за спиртным, а заодно искали контактов с покупателями ширпотреба. В вагоне-ресторане, обедая с замполитом польского экипажа, я поинтересовался, какой порт в мире ему больше всего нравится. Опрокинув стопку водки, работник идеологического фронта поведал:

– Кувейт. Там очень дешевое контрабандное спиртное и слабый таможенный контроль, легко вывозить.

Видимо, прочитав некоторое удивление в моих глазах, попутчик пояснил:

– Замполит в Польше и замполит в СССР – это не одно и то же. В Польше все имеют право делать свой маленький бизнес.

Сидящие рядом боцман и молодой матрос согласно кивнули головами. А замполит хвастливо добавил:

– Я и сейчас кое-что с собой везу из контрабанды.

– А где же Вы ее прячете? – спросил я с самыми невинными намерениями.

– Здесь, внутри тумбы, на которой сейчас сижу. Сверху лежит хлеб, а под ним, по договоренности кое с кем, путешествует мой груз!

Боцман и молодой матрос подтвердили кивком и эти слова их идейного вожака.

Один из поляков, радист, как-то ночью прибегает к нам в купе и вопит, что ходил в вагон-ресторан с русским парнем, после чего исчезли все документы и доллары. А русский парень, видимо, сошел с поезда. Я забил тревогу, но к утру выяснил: оказывается, этот поляк со своим русским собутыльником так напились, что по ошибке улеглись спать в купе нашего коллеги, советского дипломата. Тот вернулся с женой с ужина и видит, что на полках спят незнакомые личности, а на полу валяется бумажник, рассыпаны доллары. Дипломат все собрал, отдал проводнику, тот дежурному милиционеру, милиционер – капитану польского судна. Капитан же просил не сообщать радисту радостную весть, чтобы тот от счастья опять не напился.

Позднее, кстати, оказалось, что русский собутыльник радиста поезд не покидал. Это был мальчик из купе радиста, подсевший на одной из сибирских станций. Провожавший его дедушка просил поляка позаботиться о внуке. Тот и позаботился: споил и при этом сам напился так, что забыл с кем пьянствовал.

Вскоре после прибытия в Пекин 24 апреля 1982 года я записал в дневнике:

21 марта 1982 года умерла от рака наша Мамуленька. Ни писать, ни думать об этом нет сил. Событие ужасное, ужасно было и угасание нашей Мамочки. В апреле 1981 года мы с Натулей побывали у Мамули в Сочи. У нее побаливал живот, плохо слушались ноги, беспокоило сердце, плюс диабет. Но разве могли мы тогда подумать, что спустя год нашей Мамульки не станет? И, главное, какие мучения пришлось ей испытать за эти последние несколько месяцев жизни, посвященной, отданной на все сто процентов детям!

Вернусь к этой теме позже, когда стихнут обида, боль, жалость. А пока – не могу и не хочу бередить душу. Этим ничего уже не изменить.

…Кажется, только недавно вернулись мы с Наташенькой из Сан-Франциско, не успели еще как следует остыть от впечатлений, переварить их, как новая страна, новые события, новые открытия.