Анатолий Рохваргер - Пятикнижие чудес советских евреев

Поезд ехал восемь дней с частыми остановками на маленьких товарных станциях. За это время вагоны ни разу не открывались. Кто-то предупредил Котляра, чтобы он не ел солёную селёдку. На четвёртый день от жажды, голода, и драк за места поближе к спасительным окошкам начали погибать слабые заключённые. На шестой день добавилась вонь от трупов.

Когда прибыли к месту назначения и вагон открыли, то Котляр и его три охранителя были в полуобморочном состоянии. Их и других выживших заключённых заставили вытаскивать, пересчитывать и выкладывать трупы в один ряд. К вагону Котляра подошёл начальник конвоя. Он улыбнулся Котляру, посмотрел время на золотых часах, и, указывая на трупы, успокаивающе сказал лейтенанту: «как обычно, немного».

В лагере Котляр сообщил, что он плотник. Плотники были нужны, и каждый день его спокойно отводили на работу, которую он выполнял в лучшем виде плотницкого дела своей молодости. Питание и проживание были вполне терпимые. Кроме того, он получал письма и посылки от жены. В конце 1953 года «старая большевичка» Клара Котляр написала письмо Микояну. Тот ей не ответил, но сразу обратился «куда надо», и в начале 1954 года Котляра привезли в Москву, восстановили в партии, дали ему персональную пенсию, и прикрепили к различным льготным «кормушкам» для «старых большевиков».

Вот такая счастливая советская карьера еврейского революционера.

Мой дедушка по маме, Нафталий (Наум) Лещинер был одним из девяти братьев, «державших» мясной ряд на Еврейском базаре, а также кошерные мясные лавки в Киеве. Дедушка каждый день, кроме субботы, вставал в 4 часа утра, в 5 часов он с закупленным у знакомых евреев мясом уже ехал в свою лавку, где рубил мясо, а в 6 часов утра лавка (магазин) открывалась для покупателей. Утром дедушка пил чай с куском халы и приходил домой в 7 часов вечера. К этому времени его уже ждал обед. Обычно он выпивал рюмку водки грамм на 100, съедал половину селёдки с нарезанным кольцами луком, потом куриный бульон с лапшой, а затем куриные котлеты с плавающей в растопленном курином жире жареной картошкой. Потом он пил чай с сахаром вприкуску и ложился спать в 9 вечера.

По воскресеньям дедушка выступал в цирке или сам, или с братьями в силовых номерах или в турнирах по классической или, как тогда говорили, греко-римской борьбе, где он был одним из лучших в весе «пера». Теперь это легчайший вес.

Мой дедушка по маме оказался последним нэпманом города Киева, поскольку жёны самых крупных киевских большевиков покупали кошерное, а значит высококачественное, мясо только в его магазине и просили своих мужей не закрывать этот магазин как можно дольше. После ликвидации мясной лавки, дедушка устроился простым рубщиком мяса на государственную мясную базу, но, как бывший нэпман, он и все члены его семьи оказались с паспортами «лишенцев», т. е. гражданами своей страны, лишёнными всех гражданских прав.

Дедушка не переставал удивляться масштабам воровства на мясной базе, где всё было общенародное, т. е. ничьё. Но сам он ничего, кроме зарплаты, домой не приносил, даже кусочка мяса. Бабушка передала мне его мудрые слова: «Евреям Б-г запретил воровать и разрешил заниматься коммерцией, а украинцы и русские занимаются воровством всегда, и особенно тогда, когда запрещена коммерция.

Незадолго до моего рождения, в центре Киева, рядом с его домом в светлое время суток дедушку на повороте сбила открытая машина, которая после удара замедлила движение. Дедушка вскочил, вцепился руками в шофёра и начал на него кричать. В ответ шофёр взял из-под сидения гаечный ключ и ударил дедушку, попав ему в висок. Всё это уже потом бабушке рассказали соседи-очевидцы. Но, поскольку это была машина и шофёр большого начальника, милиция написала, что дедушка сам выскочил наперерез автомобилю и умер от удара головой о край тротуара. Мама на восьмом месяце беременности не смогла поехать на похороны отца в Киев, но назвала меня в честь дедушки Нафталия Анатолием. Бабушке пригрозили арестом, и она только под большим секретом рассказала мне об убийстве своего мужа.

У дедушки и бабушки было трое детей. Моей маме дали еврейское имя Геня и Киевский раввин Гуревич записал её Августиной. Она очень хотела учиться, но её, как дочь нэпмана, никуда в институт или на работу в учреждения не принимали. Пришлось ей быть домохозяйкой.

В 1948 году моя мама заболела раком. Папа пошёл к Председателю Моссовета Промыслову, с которым он долго вместе работал, и у которого жена была еврейкой. Промыслов подписал ходатайство, и моя мама два года лечилась в Кремлёвской больнице, где оперировалась у лучшего советского хирурга Бакулева. Мама умерла в 1950 году. Мой папа очень любил её.

Девичья фамилия моей бабушки со стороны мамы была Пашковская. Ещё до революции её братья и сёстры переехали в Палестину. Бабушкин сын, мой дядя Миша, и её дочь, моя мама Августина, у которых попеременно жила бабушка, панически боялись переписки с заграницей, за которую обычно сажали в лагерь, а иногда даже расстреливали.

Фотография конца 20-х годов: Ефим (Хаим) Рохваргер и Августина (Геня) Лещинер ставшие мужем и женой. У них насторожённые и серьёзные лица советских людей.

Тем не менее, бабушка через каких-то киевских родных узнала и сказала мне десятилетнему, что её родной брат в начале 30-х годов стал одним из главных раввинов Палестины. Я бы об этом забыл, но моя мама за эту информацию устроила бабушке такой скандал, который я запомнил. Кстати, второй грандиозный скандал мама устроила моей бабушке, когда она мне сообщила, что до революции на паях с восемью братьями мой дедушка владел 38-ми-квартирным доходным домом в центре Киева.

Мамина сестра Тоня вышла замуж за русского человека, который её вскоре бросил, сменила все документы и боялась встречаться со своими родителями-нэпманами.

Мамин брат, дядя Миша публично осудил своих буржуазных родителей, отказался от них и вступил в комсомол, а потом в партию. Это дало ему возможность в наркомате сельского хозяйства Украины заведовать планами и отчётностью по посевам и урожаю махорки в колхозах и совхозах, как до войны, так и вплоть до самой пенсии.

Возвращаясь с японского фронта в сентябре 1945 года, дядя Миша взял командировку в родной город Киев, чтобы узнать, куда возвращаться его семье из эвакуации. Перед самой войной он получил от Наркомата Сельского Хозяйства большую двухкомнатную квартиру на улице Льва Толстого напротив парка, начинавшегося за зданием Киевского университета. Как оказалось, в его квартире теперь жил сосед украинец с первого этажа, где осталась проживать часть его семьи. Сосед приоткрыл дверь дядиной квартиры и, увидев дядю Мишу в форме и с погонами майора, сказал на украинской мове: «Это хорошо, что не всех жидочков поубивали. Рад тебя видеть, Миша. Но всё равно, квартира теперь наша, украинская». Здесь дядя Миша достал свой пистолет и выстрелил через приоткрытую дверь в потолок своей квартиры над головой соседа, дав ему сутки на то, чтобы очистить помещение, что тот и выполнил. Дырку в потолке потом сохранили «на память» во время последующих ремонтов квартиры. А вот пианино, которое забрал к себе другой украинский сосед вместе со шкафом, вернуть не удалось, поскольку свой пистолет дядя сдал при демобилизации.