Михаил Девятаев - Полет к солнцу

В лагерях я был невольным свидетелем того, как издевались эсэсовцы над советскими мальчиками-подростками. С содроганием в сердце смотрел я на их тоненькие ручонки и ножки. Чистые глазенки детей были грустными, печаль съедала детство маленьких невольников.

Бригадир нашей команды за что-то взъелся на Колю Урбановича. Он приказал мальчику таскать рельсы, чтобы проложить колею, по которой ходили вагонетки. Я помог Коле выполнить эту работу. Во время обеда Коля заговорил о себе.

Жил он в селе под Бобруйском. Пришли оккупанты, провели облаву, схватили ребят, посадили в товарные вагоны и привезли в Германию.

- Со мной была моя сестра, - рассказывал Коля. - Попали мы к бауэру, работали в поле. Было очень тяжело, и мы решили бежать. Бросили лопаты и ушли в лес. Шли долго, ели сырую картошку, лесные ягоды. А когда выпал снег, забрались в сарай, там нашли консервы, какие-то комнатные дорожки, взяли все это и еще несколько дней прожили в лесу. Нас выследили полицейские. Били за попытку бежать, допрашивали и возвратили к тому же бауэру. Мы снова убежали, нас опять поймали и теперь уже отправили в концлагерь. А в сорок третьем перевезли меня сюда. Я остался один, без сестры, без товарищей... Тут был сплошной лес, мы строили бараки. И дом для комендатуры. Нас было здесь тысячи три советских ребят. Вымерли почти все.

Но вот появился бригадир, мы прервали беседу и приступили к работе. Когда я оказался совсем рядом с Колей, он наклонился ко мне и тихо сказал:

- Я вам открою одну тайну: мы хотим бежать с острова.

- Кто?

- Я и еще кое-кто из взрослых...

- Как думаете бежать? - - спросил я Колю Урбановича, внимательно наблюдая за окружающей нас обстановкой.

- На лодке... Когда бомбят остров и гасят свет. - В это время к нам приближался какой-то человек, и мы разошлись. До конца работы Коля не подходил ко мне. Он, наверное, очень переживал, что рассказал мне самую большую и важную тайну. Лишь после ужина, в свободное для заключенных время, он неожиданно забежал ко мне. В руках Коля держал старые долбленки. Мне все стало ясно. Мы вышли во двор, начали ходить между деревьями.

- Ну, рассказывай, как вы хотите бежать, - спросил я. Коля огляделся, шмыгнул носом.

- Я о воде ничего не знаю, это Володька.

- Какой Володька?

- - Да тот, курносый. Нос у него перебит. В Бухенвальде его эсэсовцы били.

Это было для меня ново. Знакомый мне курносый паренек, оказывается, не только насыпает в буксы вагонов песок, но и имеет влияние на людей. Однако Володька и Владимир - это люди разные.

Знает ли курносого паренька Володьку Зарудный? Он ведь тепло отзывался об Урбановиче. Я остановился. Мальчик дернул меня за рукав:

- Почему вы остановились? Стоять нельзя!

- Море! Слышишь, как бушует море?

- Слышу, - грустно ответил паренек.

- По морю на лодке не уплывешь, - пояснил я.

- Я знаю. Лодку с нашими силами не поведешь далеко.

- Вот-вот, Коля, - согласился я с ним, тем самым намекнув на наивность побега на лодке. Однако Володя не согласился со мной и сказал:

- Об этом подробно мы еще не говорили. Сначала порежем проволоку.

- Чем же вы будете ее резать?

- Володька достал ножницы и резиновые рукавицы. Среди нас есть один с Волги, он переплывал ее от берега до берега.

- Это все хорошо на словах. А знаешь ли ты, в какой стороне твоя родина - Белоруссия?

- Вон в той! - Коля показал рукой на запад.

- Там Франция, Коля, - сказал я ему и заметил, как он смутился. Но ничего мне не ответил.

Мы приближались к морю, волны били о берег еще грознее. Коля молчал, часто шмыгал простуженным носом.

- Кто же этот волгарь? - спросил я.

- Корж его фамилия, - посмотрев вокруг, тихо ответил Коля.

- Ты сообщишь товарищам, что завербовал меня?

- Сообщу, если согласны с нашим планом, - уточнил Коля Урбанович.

- Не возражаю, доложи им о нашей беседе. А Коржа Ивана я видел: низенький такой?.. - показал я рукой.

- Он, - утвердительно сказал Коля.

Идея побега все время не покидала меня. Я был уверен в нереальности плана побега по морю, понимал, что "заговор" этих смелых людей обречен на неудачу. Но с Колей говорить об этом не считал нужным. Я думал о том, что если курносый, их организатор, серьезно отнесется к согласию, которое я дал Урбановичу, значит, будет искать свидания со мной, и тогда я откровенно скажу ему, что думаю, как расцениваю их план. Никто, конечно, не мог согласиться участвовать в подобном побеге. На острове располагались большие пограничные заставы. На воде имелись соответствующие посты. Ну, предположим, что гребцам удастся как-то обойти их. Сколько же километров они могут покрыть за ночь, чтобы утром их не обнаружили наблюдатели? А если начнется шторм?.. Обо всем этом я не стал говорить Коле Урбановичу, а при встрече с Коржом скажу.

Свой побег, о котором непрерывно думал, я намеревался осуществить только самолетом, если представится возможность захватить его на аэродроме. Вокруг идеи похищения самолета я и должен объединить некоторых людей, чтобы с их помощью претворить ее в жизнь

* * *

Погода на острове Узедом в это время была жестокая. Она мучила нас холодом, сыростью, пронизывающей до костей. На берегу моря после штормов мы находили куски янтаря и выброшенную рыбу, вероятно, оглушенную где-то минами или бомбами. Рыбу мы, конечно, съедали, а из янтаря мастера делали разные красивые безделушки и на них выменивали у стражников что-нибудь из еды. Некоторые заключенные, особенно итальянцы, за янтарь отдавали нашим ребятам паек своего хлеба, а потом у своих же земляков, получавших посылки из дому, выменивали значительно больше.

Когда я впервые увидел, как один итальянец отдал за кусок янтаря свой дневной паек хлеба, меня это удивило:

- А что же сами будете есть? - спросил я его.

- Хлеб, - ответил он. - У вахмана выменяю.

На другой день я встретил этого же итальянца с подбитым лицом.

- Выменял? - поинтересовался я, будто не заметил синяков на его лице.

- Отобрал, паразит! - гневно промолвил итальянец.

- За что так он тебя? - кивнул я на синяки.

- Только это и осталось, - улыбнулся "коммерсант".

Как-то мы на болоте копали канаву, и вдруг откуда-то выпрыгнула лягушка.

- Лягушка, лягушка! - закричал старый француз и, кинув лопату, бросился ловить ее. У француза не хватало сил догнать лягушку.

- Лягушка, лягушка, - оглядывался он на нас и едва не плакал.

Кто-то из наших поймал ее и отдал французу. Он счастливо улыбался.

Утром, когда мы вышли на работу, я спросил француза:

- Ну, камрад, хороша лягушатина?

- Вкусная, - причмокнул он губами, - но не такая, как у нас во Франции. У нас лягушки крупные.

Иностранцы, получавшие посылки, изредка дарили нам, советским пленным, несколько плиточек печенья, отдавали порции хлеба. Посылки, даже для иностранцев, как правило, приходили полупустыми: эсэсовцы присваивали все лучшее из еды и ценное из вещей. Если же владелец возмущался по этому поводу, его куда-то вызывали и больше он в барак не возвращался. Говорили, что всех таких протестующих убивали.