Давид Сеглевич - Вдруг вспомнилось

Возле тела утопленника причитала жена, выдумывая усопшему все новые эпитеты. Собравшиеся внимали и со смехом ее передразнивали.

– «Дяденька хороший!» Ой, не могу!…

Они понимали, конечно, что покойный много пил и почем зря лупил жену.

Нам, мальчишкам, эта картина вскоре надоела, и мы пошли с больничного двора на нашу улицу, которая так и называлась: Больничная.

Вот здесь всё и происходило

Мне иногда снится эта коротенькая немощеная улица. Одним концом она упирается в железнодорожную станцию, другим – в мысок над озером, на котором стоит городская больница. Там работают мои родители. Летом посреди больничного двора пылает огромная и алая маковая клумба.

Иногда мама оставляет меня подождать ее где-нибудь в помещении для дежурных врачей или в раздевалке процедурных кабинетов. Там всегда стоит удивительный запах. Нигде больше я не встречал такого. Кажется, у этого запаха есть цвет. Запах – ярко-синий. Позднее узнал, что так пахнет озон, трехатомарный кислород. В природе он образуется после грозы, а в больнице – от ультрафиолетовых ламп. Кстати, озон в газообразном состоянии – голубой, а в сжиженном – именно ярко-синий.

На углу, рядом с больницей, живет Слепая Клава. Наверно, не такая уж старая, но мне представляется старушкой. «Темная вода», атрофия зрительного нерва. Тут никакая операция не поможет.

– А вы умели читать до того, как ослепли?

– Конечно. Вот, хотите, напишу ваше имя? Дайте-ка карандаш.

(Она меня почему-то называет на вы). И довольно четко выводит на листочке: «САША». Буквы, правда, наползают немного одна на другую.

Однажды во двор Слепой Клавы въехала телега, груженная книгами. Книги были необычные. Большие, толстенные и с плотными желтыми листами. Внутри – никакого текста, только выпуклые точечки. Все страницы ими покрыты.

Позднее Слепая Клава показывала мне эти книги у себя дома.

– Вот четыре точки. Это «Г»…

Так я познакомился со шрифтом Брайля. Теперь я часто вижу такие тексты: в лифтах, на табличках монументов, на указателях в парках. Иногда думаешь: «Да сколько же у нас слепых? Ведь единицы!» Моя страна преподносит мне урок: делай не для большинства! Делай для каждого!

Часть дома Слепая Клава сдавала квартирантам…

Мы сидели с бабушкой возле открытого окна, когда со стороны пруда раздались жалобные с подвыванием крики:

– Не бу-у-у-ду! Не бу-у-у-ду!

– Бьют кого-то, – спокойно заметила бабушка.

– Как это «бьют»?

– Да обыкновенно: ремнем али вицей…

Вопил шестилетний мальчик, сын квартирантки. Он потом заходил к нам во двор. Очень бледный и худенький. Кожа на его лице казалась мне полупрозрачной. И всегда – виноватая улыбка. На людей он смотрел немного заискивающе, немного снизу вверх. Даже на меня, хоть и был чуточку меня постарше.

– У меня два папы: дядя Миша и дядя Сережа. Дядя Миша меня бьет, а дядя Сережа – нет.

Мамаша его была невысокой крепко сбитой бабой, широкой в плечах, с узкими глазенками. Неизвестно, что в ней находили все те мужики, от одного из которых и был этот ребенок. Когда обнаруживала, что сын ушел к пруду поиграть с ребятами, хватала хворостину и, нахлестывая, гнала его домой.

– Бестолковый, – вздыхала Слепая Клава. – Ну, вы понимаете, что это такое. Ничего не знает. Уж в магазин не пошлешь: считать не умеет.

Потом показывает висящую в дальней кладовке длинную гладкую веревку.

– Она его вот этим била. А я вот взяла да и спрятала.

Я разглогольствовал с соседскими девчонками, что надо идти в милицию, что надо подать жалобу. Дальше разглогольствований не пошло. Я не знал, как это делается. К тому же, происходящее было в порядке вещей. Шестьдесят лет спустя в России приняли закон, по которому дозволяется бить домашних только раз в год. В противном случае могут и дело возбудить. Так что не надо рассказывать мне байки про ужасы ювенальной юстиции, про то, как без всяких оснований отбирают детей у несчастных родителей. Да, в сегодняшней Канаде этого ребенка в мгновение ока изолировали бы от матери. И правильно бы сделали.

Мы занимали верхний этаж следующего дома, а внизу жили две семьи. В одной половине – застенчивый и тихий Ефим с женой и двумя детьми, отнюдь не застенчивыми и не тихими. Видно, пошли в мать. Бабушка звала жену Ефима хамкой. Я сперва думал, что это имя такое. В другой половине – Дядя Степан и Тётка Авдотья, пожилая мордовская пара, раскулаченная и высланная с Волги на Урал во время коллективизации. Дядя Степан – худой пожилой мужик с большой аккуратной бородой и в серой толстовке. Все делал основательно, а говорил не торопясь, степенно и совершенно свободно, не делая ошибок в русском языке. Такие, как он, и сколачивали крепкие крестьянские хозяйства. За то и поплатился. Дядя Степан работал совсем рядом, в учреждении «Заготзерно». Там был «ссыпной пункт» – большой сарай под дырявой крышей. Мы туда иногда забегали и катались со склонов пахучих горок из кукурузных или пшеничных зерен. При конторе был конный двор (лошадь была самым обычным средством транспорта). Коней купали в пруду, и мы купались рядом с ними. Никаких аналогий со знаменитой картиной Петрова-Водкина. Наверно, потому, что кони были не красные, а больше гнедые. Один раз Дядя Степан посадил меня верхом на лошадь (прямо на круп, без седла) и привел ее к нам во двор. С тех пор я ездил верхом всего несколько раз и всегда – с большим удовольствием. Может, стоило заняться верховой ездой? Как пишет Ромен Гари, жизнь полна упущенных возможностей.

А Тетка Авдотья была маленькая, быстрая. Говорила тоже быстро и неправильно, путая рода и падежи. «Вчера Ленка приходил». И часто вставляла непонятное слово «мерян».

– Бабка Авдотья, ты где творог купила?

– Мерян, под банкой.

(По дороге к центру был дом где на первом этаже – продуктовый магазин, а на втором – госбанк. Магазин называли «подгосбанком»).

Моя сестра решительно не хотела называть эту женщину Теткой Авдотьей, как все прочие, и звала тётей Дуней.

Домов на улице – ровно десять. Номера домов идут подряд, без разделения на четные и нечетные. Ибо на другой стороне – только «Заготзерно». На уральском языке сторона улицы называется «порядок». На Больничной только один порядок.

Через дом от нас – Анна Алексеевна и Иван Григорьевич Титовы. Это не соседи, это скорее часть нашей семьи. Они потом к нам еще не раз приезжали за тысячу километров. По очереди.

У Титовых – большая русская печь. Она всегда теплая. Я обычно торчу наверху, на ее лежанке. Вот Анна Алексеевна, вынув из устья горшок с топленым молоком, снимает темно-вишневую пенку, кладет ее на блюдце и протягивает мне наверх. Честно говоря, пенку я не люблю, но отказываться мне неловко. Иван Григорьевич иногда ложится рядом со мной и рассказывает про войну. Как Гитлер начал нападать на другие страны и захватывать их. Как потом напал на нашу страну и как Иван Григорьевич пошел на фронт.