Диана Маркум - Десятый остров. Как я нашла себя, радость жизни и неожиданную любовь

В том фиаско был в некоторой степени виновен Бука. Он показывал мне подписи, сопровождавшие его фотографии для газетного материала. Я велела ему изменить ту, в которой говорилось, что женщина по имени Брауни была жительницей городка Альпо. Она родилась в Альпо, бо́льшую часть жизни прожила в Альпо; в Альпо жила ее семья. Но в то время, когда женщина решила ехать на восток, она уже жила с бойфрендом в расположенном по соседству городке Ривердейл. Бука забыл об этом, и я жирно обвела заголовок в гранках красной ручкой, потому что хотела, чтобы все было идеально.

Подготовкой того материала мы занимались как раз в то время, когда выяснилось, что один из репортеров «Нью-Йорк Таймс» фабриковал свои статьи, рассказывая о местах, где никогда не был. Редакторы повсеместно напряглись и были настороже.

Старший редактор увидела изменение подписи к фото и восприняла это как доказательство того, что я придумала связь Брауни с Альпо и что она поймала собственного врунишку-репортера. Я указала ей, что красной ручкой водила моя рука – и не то чтобы делала это втихую, – но в ответ получила выговор.

Старший редактор, задрав нос, заявила, что они придержат статью и перепроверят каждое слово.

– Ну и на здоровье! – рявкнула я, ощутив, что это такое, когда тебя трясет от ярости (капельку подташнивает).

Благодарение Богу за Буку! Он был рядом во время каждого разговора, описанного в статье. Бо́льшую часть времени он нас не слушал: у него была привычка отключаться от всего вербального и превращаться в камеру всем своим существом. Но его фотографии поддерживали меня, документируя каждого упомянутого человека как реального. Если бы не одна тупая ошибка с моей стороны, все было бы в порядке. Но мне редко удавалось написать статью без того, чтобы не проснуться после ночью в холодном поту, страшась, что я допустила эту тупую ошибку. Это было самым худшим в моей работе.

Я рассказала Буке, что история, над которой мы работали два месяца, на неопределенное время отложена.

– Ой, да ладно, выйдет же она в конце концов, – ответил он, пожав плечами.

Каков негодяй! Я говорю ему, что начальство наносит удар по моей репутации, а он отвечает на это предательство «ой, да ладно»?!

Я ощутила, как нарастает решимость. Исправить свою жизнь. Даже, может быть, в какой-то момент встать с дивана. Я должна была выбраться из всего этого, иначе превратилась бы в Буку – полное отсутствие жизненной энергии. Вечное пожимание плечами.

– Что это у тебя волосы так потемнели? – осведомился он.

– Пару дней не была в душе, – призналась я. – Для этого пришлось бы встать с дивана.

– А, так это кожное сало? – спросил он, явно заинтересованный.

– Да, – кивнула я.

– Выглядишь ужасно, – заключил он.

Бука не из тех, от кого дождешься утешающих объятий. Он неловко похлопал ладонью по одеялам где-то в районе моих ступней.

– Ладно, Маркум, ты тут поосторожней, – сказал он, уходя. – Возможно, тебе стоит попытаться сбросить парочку одеял.

После его ухода я вернулась к увлекательному разглядыванию полосок на стене, которые нарисовало вечернее солнце, проглядывая сквозь оконные жалюзи.

Самое странное, что в моем прошлом были настоящие душевные травмы, так что, по идее, я должна быть привита против обыденных редакционных интриг, а не валяться в прострации на диване. Но это так не работает.

У меня есть всякие теории о жизни: «теория кровати с пологом», «теория дня стрижки» (еще она известна как «теория лучшей погоды в последний день отпуска»). Я нахожу утешение в кодификации и именовании жизненных феноменов. Одну из своих первых теорий – «теорию бумажных порезов» – я придумала еще в подростковом возрасте, после смерти родителей, чтобы объяснить себе, каким образом что-то может волновать меня после того, как я пережила это.

Теория бумажных порезов

Эта теория утверждает, что крохотные ранки, нанесенные плохими начальниками, разбитым сердцем и тому подобными вещами, жалят сильнее, чем настоящая скорбь. Все дело в разнице между глубокой, пульсирующей раной и порезом от бумаги. В коже наших пальцев сосредоточено больше нервных окончаний, потому что с их помощью мы исследуем мир. Поэтому порез, нанесенный бумажным листом, причиняет адскую боль. В то же время, как полагают ученые, наше тело знает, что он не несет угрозы жизни, поэтому все естественные защитные механизмы, такие как выброс эндорфинов, не включаются в работу. А поскольку бумага имеет микроскопические зазубрины, она оставляет рваный порез. В отличие от чистого пореза бритвой, который способен убить нас.

Мой отец, Уилбур Айра, который вполне объяснимо откликался на имя Марк, был рабочим-сталелитейщиком и механиком из Кентукки с образованием в четыре класса школы. Будучи высоким для своего возраста, он украл свидетельство о рождении одного из старших братьев и вступил в армию, когда ему было четырнадцать. Он сделал это, чтобы вырваться из нищеты, которая, по его словам, была хуже свиного дерьма и прилипчивее патоки. Полностью спастись ему так и не удалось. Как он говорил, бедность в нашей семье – наследственное. Он был ранен во время корейской войны. Когда мать злилась на отца, она доставала из шкатулки его Пурпурное сердце [4] Военная медаль США, вручаемая всем американским военнослужащим, погибшим или получившим ранения в результате действий противника. . По ее словам, оно напоминало ей, что мелочи не имеют значения.

У моего папы на любой чих находилось свое присловье. Я знаю, какое из них он вытащил бы в этом случае: «Все на свете существует и в дешевом варианте». То есть не давай себя обдурить подделкой.

Так что же, стоило так тревожиться из-за возможной потери работы? Было ли это вопросом жизни и смерти? Нет. Я была репортером региональной газеты среднего пошиба. Официанткой, разнося коктейли, я зарабатывала больше и при необходимости могла бы заняться этим снова. Но это было нечто большее, чем бумажный порез от начальства: я потерпела провал в двух единственных вещах, в которых считала себя мастером, – в литературной работе и сохранении необоснованного оптимизма.

Если твои родители жертвовали и старались, но мир на каждом шагу расплющивал их в лепешку, и умерли они молодыми, тебе вроде как полагается каким-то образом сделать все это осмысленным, сделать так, чтобы их жизнь что-то значила.

А я валялась на диване с немытой головой, страшась следующего дня. Моей фантазии о себе необыкновенной досталась серьезная трепка.

Я старалась собрать себя по кускам, прибегая ко всем известным детским гамбитам по очереди. Я это преодолею. Нет, ну а что, ведь эти люди мне не начальство. Ладно-ладно, пусть технически это так. Но я стану разговаривать с ними, только если они со мной заговорят, точно угрюмый подросток. Сосредоточусь вот на сочинении рассказов, которые вряд ли привлекут еще чье-нибудь внимание, зато привлекают меня. (Это я не к тому, что рекомендую уход в себя и надутые губы как общую карьерную стратегию.)