А. Смирнова-Россет - Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Я сочла нужным поместить в самом предисловии несколько заметок, относящихся к 1827 году, и одну, которая, должно быть, принадлежит к 1828 году; моя мать говорит здесь о своей встрече с Пушкиным, который с этого дня занимает большое место в ее заметках, что доказывает, до какой степени она поняла историческое его значение. Заметки, следующие за предисловием, относятся уже к более позднему времени. Заметки 1826 и начала 1827 года не имеют такого литературного интереса, и я их выпустила. Все послужило мне для объяснительных примечаний. Если я когда-нибудь издам рассказы моей матери, то я это сделаю по моим собственным заметкам, накоплявшимся в течение многих лет. Я обладаю очень хорошей памятью, но я не доверюсь исключительно ей. Моя мать обладала в совершенстве удивительным даром рассказывать. Еще во время моего детства, отрочества, моей ранней юности она поражала меня, и не одну меня. Я очень рано начала записывать ее рассказы, только что выслушанные. Они близко познакомили меня с жизнью моей матери с ее детских лет, с ее школьными годами, с ее жизнью при дворе.

На этом вечере танцевали мазурку, а так как в 1827 году Карамзины носили еще траур, то вечер, должно быть, происходил в 1828 году; заметка не имеет даты.

Я не назову этого Р. Это был москвич, один из многочисленных поклонников моей матери.

Старший из моих дядей, в сравнении с младшими, был маленького роста.

У меня хранится эта засушенная роза, с надписью на конверте: «Роза фонтана слез, данная Императрицей в Монплезире».

Мать прибавляет: «Я зову Пушкина „Искра“, потому что его ум искрится. Это название больше подходит к нему, чем „Сверчок“».

В апрельской книжке «Наблюдателя» за 1892 год по поводу книги В.И. Шенрока «Материалы для биографии Гоголя» говорится об А.О. Смирновой и ее дружбе с Гоголем, в которой автор не видит ничего, кроме обыкновенного светского знакомства. Столь же характерно уверение «Наблюдателя», будто в нескольких выдержках из записок моей матери, напечатанных В.И. Шенроком в «Материалах для биографии Гоголя», говорится о революции 1848 года. Я предоставила в распоряжение г. Шенрока несколько строк, в которых упоминается об июльской революции 1830 года и о Пушкине. Кому неизвестно, что Пушкин умер в 1837 году? Очевидно, что в указанном «Наблюдателем» отрывке не могло быть речи о февральской революции 1848 года. Я послала эти страницы В.И. Шенроку для ознакомления с характером записок и с целью облегчить ему точное определение времени, когда Гоголь познакомился с моею матерью, хотя, на мой взгляд, такие хронологические мелочи в данном случае не представляют особенного интереса. Во всяком случае, Гоголь встретился с моей матерью не в 1829 году. В то время она (как и многие) не знала даже о его существовании. Даже в 1830 году он не был ни знаменит, ни знаком «всему кружку». Раньше других познакомился с ним Плетнев. До 1830 года Гоголя знали Репнины, Балабины, графиня Соллогуб.

Наконец, тот же «Наблюдатель» находит, что за 40 лет, миновавших со времени смерти Гоголя, о нем написано уже достаточно, что Гоголь никого больше не интересует, что о нем сказано все. Это оригинальное воззрение на роковой 40-летний срок – истинная жемчужина в своем роде. Как далеко от этой «точки зрения» до принципов просвещенной критики, именно выжидающей того срока, когда время сотрет следы партийных раздоров, когда умолкнут отклики близоруких и односторонних суждений, на которые так щедра наша критика! В странах, в которых критика процветает с XIII века, до сих пор не перестают писать обширные исследования о Данте, Шекспире, Гёте, Гейне, Рабле, Кальдероне, Сервантесе, Шелли, Китсе, Вордсворте и даже о второстепенных и третьестепенных писателях. То и дело появляются в свет собрания писем и неизданные произведения Стендаля, Бальзака, Жорж Занд, Флобера и других поэтов, романистов, драматургов, философов, историков. Для нас, русских, царствование Николая Павловича (и конец царствования Александра Павловича) имеет такое же значение, как «великий век» (grand siècle) для Франции или период от Попа до Байрона и Шелли для Англии. И вот – еще прежде, чем эта эпоха разъяснена, в печати откровенно раздаются голоса, что ее пора предать забвению!

Г. Шенрок принял слово humeur за юмор в английском смысле этого слова, но моя мать говорила об humeur gaie, то есть веселом нраве хохла.

Мы так в детстве прозвали мисс Овербек, и вся семья звала ее Миссинька.

Говоря с моей матерью об Ю.Ф. Самарине (Государь вызывал его к себе по выходе его из крепости и долго беседовал с ним), Николай Павлович сказал: «Я очень доволен моим разговором с вашим другом Самариным; он замечательно даровит и настоящий джентльмен».

В книге отчасти сохранены орфография, пунктуация, написание строчных и прописных букв первого издания книги. – Прим. ред.

В книге отчасти сохранены пунктуация и написание строчных и прописных букв первого издания книги.

Я приведу одну заметку 1824 года и другие 1825 года, найденные в одной позднейшей книжке. Дело идет о наводнении 1824 года, о смерти Императора Александра Павловича и о 14 декабря. Заметка, касающаяся дяди моей матери, декабриста, написана в 1826 году. Дело идет о его ссылке, следовательно, заметка относится к концу июня, то есть к тому времени, когда был произнесен приговор. В предисловии уже помещены заметки 1827–1828 годов. Я поместила их в виде введения и начинаю теперь с более длинной заметки; она может быть отнесена ко времени от 1828 до 1829 года, но для определения ее точной даты нет никаких указаний. В сомнении – воздержись, говорит народная мудрость, и я воздерживаюсь от хронологического порядка, только очевидно, что Пушкин был еще очень молод в то время, а моя мать еще моложе.

Вяземский. «Драконы аббата Тетю» (m-me de Sévigné) – преследовавшие его черные мысли; Вяземский был ипохондриком; отсюда прозвище.

Catherine Мещерская, умнейшая и весьма остроумная женщина, была дочь H.М. Карамзина от второго брака, Софья – от первого и гораздо старше своих братьев Андрея и Александра. Самый младший – Владимир и дочь Лиза были в это время еще детьми, а Александр, так же как мои дяди, еще учился; один только Андрей и старший из моих дядей уже окончили в то время Пажеский корпус.

Калеб Бальлержон Карамзиных, этот Лука был тип старого слуги, преданного и ворчливого; при нем родилась старшая дочь Софья, так как он служил у историка со времени его первой женитьбы. Он рассказывал свои воспоминания друзьям дома, а на m-lle Sophie и младших ее братьев и сестер смотрел как на детей. Он говаривал: да, это было тогда, как мы писали историю России. Это было в то время, когда французы сожгли нашу московскую библиотеку. Я носил наши корректуры в типографию и т. п. Все, что касалось историка, было наше для Луки. Я помню в детстве его сморщенную фигуру, так как он дожил до глубокой старости.