Владимир Рунов - Крик жаворонка. Жизнь и судьба Ивана Трубилина

Братья обычно ездили в Ростов вдвоем. Город, который не раз находился в эпицентре фронтового противостояния, представлялся нагромождением закопченных руин. Лучшие здания были разбиты, но уже ходил трамвай, центр расчистили, в первую очередь улицу Садовую, Ворошиловский и Буденновский проспекты. Вечерами можно было гулять, тем более пижонистая ростовская публика ожила, особенно в своей криминальной части. По этой причине приезжих предупреждали об осторожности, ибо ростовским карманникам, как известно, равных не было. Но, несмотря на некую провинциальность, рослые и крепкие ребята из Шкуринской вызывали уважение у этой части ростовской публики, поэтому особо желающих задирать их как-то не случалось.

Но сорок седьмой год оставался для властей и населения самым озабоченным не только по части криминальных разборок. Он был труден, прежде всего, своей продовольственной скудностью. Засуха выжгла южные области страны, в первую очередь – Краснодарский край.

К тому же осенью Сталин отменил продовольственные карточки и провел денежную реформу, в результате большая часть населения стала влачить еще более жалкое существование, чем даже в войну. Поэтому если кто-то куда-то и зачем-то ехал, то непременно со своими харчами. В этом Трубилины не были исключением, к тому же Анна Акимовна всегда предупреждала:

– Деньги прячьте подальше! – их всегда в натяг.

Но братья советы пропускали мимо ушей, вполне уверенные, что за себя постоять смогут, и в Ростов ездили охотно, с удовольствием после станичной тишины погружаясь в суету огромного города…

За спинами старших как-то незаметно подрос Иван, рано повзрослел, особенно в суждениях. Он, кстати, больше всех ратовал за то, чтобы Николай учился в Ростове и непременно на врача. У себя в станице Ваня слыл парнем разумным и, что особенно радовало, быстро осваивал любое дело, за которое брался.

Например, неплохо играл на гармошке, старательно подбирая услышанную по радио мелодию. Тогда каждое утро оно звучало замечательными песнями первых мирных дней, успокаивающими душу после страшной войны, о которой напоминало, казалось бы, все окрест: руины эти тяжкие, калеки, заполнявшие городские улицы, нехватка всего самого необходимого, прежде всего одежды, еды, длиннющие очереди за всем, особенно мылом, которого в одни руки давали по два куска. Коля потом еще долго привозил родителям городские подарки – куски хозяйственного мыла, дурно пахнущего, но хорошо смывающего любую грязь. Им можно было очищать даже комбайновые моторы. Но это уже, когда мыла стало валом.

Бытовое уныние подавляла радость Победы, а для молодежи тем более, поскольку жизнь широко распахивала свои объятия, прежде всего уверенностью, что самое трудное позади. И Ванина гармошка часто отзывалась на все это мелодиями популярных песен, которые окрыляли душу и вселяли в сердце уверенность, что никакая вражья сила не посмеет поднять руку на страну, где ему посчастливилось родиться.

Особенно любил песни голосистые, мелодичные, такие как «Сормовская лирическая», «Летят перелетные птицы», более всего, конечно, «Одинокую гармонь»…

Слова и музыка двух великих песенников, поэта Михаила Исаковского и композитора Бориса Мокроусова, могли растопить любое сердце, а когда гармонь в руках молодого улыбчивого парня под два метра ростом, так уж тем более. Станичным девушкам очень нравилось…

Вскоре известность шкуринского гармониста пошла гулять по местным хуторам, и он стал получать приглашения на свадьбы. Какая сельская свадьба без гармони? Стал даже приносить в семью какой-то прибыток. Отец, удивленно рассматривая на обеденном столе смятые рубли, заработанные шестнадцатилетним сыном, только и сказал: «Ну-ну…»

Но однажды все закончилось – и свадьбы, и гармошка та разухабистая. Как-то Ивана позвали на свадебное торжество в малознакомую компанию, где, на удивление, гуляли непривычно для той поры широко и богато. Как говорится, столы ломились, а вино лилось. Какой-то местный заготовитель выдавал дочку замуж.

Распоряжался на свадьбе сам хозяин, мордатый мужик, всем видом подчеркивающий довольствие и превосходство над остальными, кто не в состоянии веселиться так, как он, способный даже в строго нормированную карточную пору ставить на столы жареных молочных поросят и бараний бок.

Ваня же терзал гармонику, сглатывая голодную слюну, поскольку никто не удосужился его покормить. «А чего его кормить, если человек из обслуги, – читалось на лоснящихся от сытости физиономиях. – Каждый должен знать положенное ему место!»

Однако, улучив момент, когда галдящая толпа повела молодых смотреть переполненные добром сусеки, паренек решился хоть малость отведать от застольных щедрот. Тут его хозяин и накрыл:

– Тебя кто звал за стол? – загудел в самое ухо. – Твое место вон там, в углу. Сиди и пиликай, коль позвали… Тут не для тебя приготовлено…

Вообще-то Ваня был парень незадиристый, спокойный, а тут жар ударил в лицо. Да и кулачищи вполне увесистые – так и захотелось дать в толстое рыло. Но, поднявшись во весь гренадерский рост, разодрал вдруг в клочья меха и, кинув то, что осталось под ноги, сказал, угрожающе играя желваками:

– Я про кулачье только читал, а сейчас вот и увидеть пришлось…

Дома хотел соврать, что гармошку потерял, а потом решил поведать правду – все как было.

– Ну, вот видишь, – засмеялся отец. – И к тебе, наконец, пришло классовое прозрение. Не журись, сынок, наступит время, купим тебе настоящий тульский баян… А этот кровосос все равно плохо кончит…

Как в воду глядел, посадили однажды заготовителя со всей свадебной компанией, с конфискацией всего наворованного, причем надолго…

Послевоенная Шкуринская возрождалась активно, но не просто. Даже через толщу лет с трудом, но можно себе представить масштаб страданий, прокатившихся по крохотному клочку земли, что с великими трудами осваивали, с любовью возделывали десятки поколений, создавая то, что назвали потом родиной отцов и дедов.

Через нее знойным летом 1942 года с огнем и мечом шли в глубину кубанских просторов: к Краснодару, Майкопу, Новороссийску, к советскому хлебу, нефти и морю – танки генерала Клейста, покорителя Франции, Польши, оставляя после себя выжженные земли, с обещанием жечь и вешать всех, кто этому будет препятствовать.

Много позже Иван Тимофеевич, перебирая материалы первого послевоенного года, убедился, что в половину станичных дворов мужики с фронтов так и не вернулись. Похоронные извещения приходили со всей Европы, последние из-под Остравы, аж с берегов Дуная.