Наталья Киселева - Только правда

Что-то медсестры со мной стали больно предупредительны. Одна сказала: «Ты хороший человек, ты не умрешь». К чему бы это? Я ведь и не собираюсь. С утра приехало «светило» из Москвы. Все врачи собрались на него посмотреть. Сначала он смотрел моё УЗИ почек, анализы, потом зашел в палату. Мама сидела рядом. Она в последнее время почти всегда рядом, когда не бегает за какими-то очередными лекарствами. Он подошел к моей кровати и буквально впился в меня глазами. Толстое, круглое, слегка помятое лицо.

– Ну что ж… Кем ты работаешь?

– Концертмейстером

– Так вот, товарищ концертмейстер, почки у тебя не заработают уже никогда. Сладкое воровала? Диету нарушала?

– Не особенно. И зачем мне воровать, я просто брала.

– Ну вот, допрыгалась. Конечно, ты могла бы заливать растворы (это еще что такое?) дома хоть тридцать лет (как я узнала потом, бред полнейший). Но мест у нас нет. Поэтому, – он картинно развел руками, – жить ты не сможешь.

Все это он произнес, глядя мне прямо в глаза и явно ожидая какой-то реакции. У врачей и медсестер, ждавших высочайшего вердикта у дверей в палату, вытянулись лица. В голове вертелось: «Но С. же сказал… И Костя… А этой роже чего от меня надо?». Ладно, разберусь потом, не сейчас… «А ведь он от меня истерики ожидает», – вдруг дошло до меня. Я посмотрела прямо в глаза этой красной помятой роже и сказала:

– Да? Серьезно?

Он явно ожидал чего-то другого. Как-то сразу сник и пошел к выходу. Выходя, бросил через плечо:

– Ну, можете выписать ей пару флаконов плазмы. Я подпишу.

2004-й, октябрь. Как-то за всем этим и не заметила, как наступил октябрь. После визита «светила» все отделение гудело: когда я выходила в коридор, каждый пациент считал своим долгом подойти ко мне и выразить свое негодование действиями «убийцы в белом халате». При этом глаза обычно прятали, но я и так знала, что в этих глазах. «Слава Богу, что это случилось не со мной» – это было написано на всех лицах крупными буквами. Я равнодушно и дежурно отвечала: «Я еще их всех переживу». А сама начала готовиться.

Написала коротенькое прощальное письмо Косте, уместилось на одной странице. Письмо я отдала ему на следующий день, сказала, чтобы прочитал, если… Он что-то проворчал недовольно, вроде: «Что за дела…», но письмо взял. Я рассказала ему про визит светила, начав словами:

– Ты представляешь, этот м…

Костя скривился:

– Наташа, тебе это не идет. Не говори такого. Для тебя это даже полезно: может быть, перестанешь наконец витать в облаках и сконцентрируешься на главном – на своем выздоровлении.

Я давно знала, что про неприятности он просто не хочет ничего знать, и ему это обычно отлично удавалось. Но в этот раз не удалось. Во время разговора с ним я вдруг почувствовала, что у меня все тело немеет, язык не ворочается. Голова еще соображала, но тело абсолютно не слушалось. Мама:

– Наташа, что с тобой?

А я сама не пойму, хочу сказать, что все нормально – и не могу. Костя все же струхнул, обнял меня. Меня куда-то тянуло, тащило, а он меня обнимает. Хорошо и совсем не больно. Вот бы сейчас умереть, я так устала.

– Сахар у нее упал! – это мама.

Набежали медсестры с глюкозой. Через десять минут я была в порядке, если это можно так назвать. Жаль.

Медперсонал явно не знал, что со мной делать. Впервые прозвучало слово «диализ». Причем, в диализе наши врачи не разбирались абсолютно, и информация до меня доходила самая туманная. Говорили что-то про трубку в животе и одновременно про то, что разрежут руку и ею после этого практически нельзя будет шевелить (для меня – полная катастрофа!). Конечно, на тот момент я не то что на пианино играть – ложку с трудом удерживала. Но это меня как раз не очень беспокоило, я понимала, что или что-то сделают, и руки мои обретут нормальный размер, или просто они мне уже не понадобятся. Продолжать плазмаферез мне запретили категорически, сказали, что общий белок крови (оказывается, он не только в моче бывает) упал до критической отметки. Диализных мест не было.

То есть не было бесплатных. А платные наши медики предлагать не имели права. И тогда они решили меня выписать. Потому что креатинин к этому времени стал уже 1200. Мама моталась с моими анализами в К., ближайший к нам город, где был диализ. Местный врач, увидев анализы, сказал, что такую пациентку он бы не взял, потому что с такими анализами не живут. Но если за деньги, то ему, в принципе, все равно. На один месяц диализа нужно было 27 тысяч рублей. На один месяц деньги были. Что будет дальше, старались не думать. Причем деньги наличкой не брали, их должны были перевести как бы от организации-спонсора. Почему я была до сих пор жива, совершенно непонятно. Видимо, клятущий понос, донимавший меня круглосуточно днем и ночью, спас мне жизнь за неимением нормального лечения. Врач торжественно объявила маме: «Каждый день может стать последним». Я была не против. Чувствовала, что жизнь моя все равно закончилась, прежней жизни больше не будет никогда. Я не хотела ходить с развороченным животом, рукой или чем-нибудь еще, тем более, что информации о том, что меня ожидает, практически не было. Людмила Сергеевна, однорукая моя соседка по палате, рассказала, как в молодости она попала в аварию. Рука держалась на честном слове. У нее началась гангрена, и врач-хирург дал ей два часа на размышление. «Если через два часа я не отрежу тебе руку, – сказал он, – у тебя начнется заражение крови». Сначала она хотела умереть, потому что не представляла, как будет жить без руки. Потом сказала себе: «А почему бы не попробовать, «туда» ведь всегда успею. И попробовала. Теперь у нее замечательный сын, который ее обожает (чистая правда, сама его много раз видела), отличный внук. «Вот и ты, – говорила она мне, – попробуй сначала. Все у тебя будет хорошо! Ты бы видела, как твой Костя побелел весь, когда тебя с сахаром скрутило». Я обещала подумать. Хотя мне пока толком никто ничего не предлагал.

В последний перед выпиской день я зашла к Э. поговорить. Да, представьте себе, я, несмотря на все врачебные прогнозы, еще вполне прилично передвигалась и неплохо соображала. Э. я добила вопросом о том, когда примерно я смогу выйти на работу. Она открыла рот, чтобы разразиться бурной речью о том, понимаю ли я вообще свое положение, но, посмотрев мне в глаза, вдруг поняла – очень даже понимаю. И сказала совсем другое:

– Знаешь, а ты выйдешь на работу. Конечно, ты была трудной пациенткой. Но именно такие и выживают – самые упертые. Конечно, мало кто с этим работает. Но насчет тебя я не сомневаюсь.

В последний мой день в больнице у Машки был день рождения. Вечером я попросила у медсестры разрешения позвонить по телефону. Обычно они разрешали не всегда, но мне было можно все (положение приговоренного к смерти тоже имеет свои преимущества). Почему-то никак не могла набрать номер – пальцы не слушались, мысли разбегались. И вообще было ощущение, что забыла как пользоваться телефонным аппаратом (потом узнала о влиянии на мозг уремических токсинов). Все же сконцентрировалась и набрала номер, вяло поздравила Машку. Она говорила со мной слишком бодро: